Андрей Иванов - Аргонавт

Не представляю, как люди могут жить без секретов. Некоторые их боятся. Требуют, чтоб все было «прозрачно». Эта прозрачность, которая с экрана шагнула и в мою жизнь, меня угнетает, иссушает. Я не могу без тайн, как объем без тени. Я должен что-нибудь скрывать, непременное условие моего бытия. Не могу вести блог, от слова «колумнист» меня выворачивает, не умею ни брать, ни давать интервью. Я давно отказался от мнения, потому что эта вредная привычка – порождать мнения – вычерпывает из меня глубину. Скандинавия тем и нравится мне, тут никто не покушается на твою скрытность. Одна из причин, почему я в Швеции. Я тут гость, перелетная птица, силы человеческого тяготения надо мной не властны. Жить как придется – ни перед кем не отчитываться. Это снимает ограничения. Я теперь себе многое позволяю: книги, которые прежде в руки-то не взял бы, бессмысленные финские хорроры, забытую музыку… Gong, например, давно не слушал, а тут – винил! У Эдвина с отцом огромная коллекция. Как-то в Таллине он сказал: «Если слушать в день по пластинке, то понадобится десять лет, чтобы все прослушать», – сказал и улыбается своей детской улыбкой. Я думал, пошутил. Приезжаю, он в порту меня ждет сонный, зевая ведет к отцу, там на столе ужин (а час ночи!), свечи горят, две бутылки вина открыты, Breakfast in America играет, я это сразу отмечаю, его старик поднимает бокал: «О! Узнаю знатока!» – и обводит рукой стены. Они были все заставлены пластами и книгами, книгами и пластами. Старик повторил фразу про десять лет в день по пластинке, и тогда я понял, что это была не шутка, и даже не преувеличение, у них в коллекции ровно 3653 пластинки (с учетом на три високосных года). Это помимо дисков и нескольких до отказа забитых выносных жестких дисков. А про пленки и фотографии я не говорю… Знаешь, я почему-то все время думаю про то, что некоторые (в том числе я), глубоко и религиозно переживая страх перед вероятной атомной войной, копали себе бункеры, запасались едой, у многих был погреб (хотя бы в воображении), я в детстве часто фантазировал, как бы я выживал, случись атомная война, и вот думаю, что Эдвин с отцом тоже запаслись, только на случай какой-то другой войны, информационной, что ли.

Вся эта коллекция в доме отца Эдвина – в трех минутах ходьбы от нас, моя комната на мансарде, тут так светло, легко – это не темный чердак, а настоящая светлица – почти во всю длину крыши сделаны продолговатые окошки, как бойницы, из них я вижу море и собор, и – ни одной пластинки! Даже проигрывателя нет. Он сказал, что они с отцом договорились больше не приобретать, чтобы число пластинок оставалось сакральным. Слушают только у отца. С грустью рассказали о том, что пытались предпринять десятилетнее прослушивание (пластинка в день) и каждый раз не получалось – кто-нибудь из них либо уезжал, либо не мог прийти… Самое большее, что им удалось, это прослушать двести семьдесят три пластинки кряду – то есть двести семьдесят три дня они встречались каждый день, чтобы прослушать какую-нибудь пластинку.

Вчера опять охотился на ту картину. Вот, фотографию сделал, но очень мутная, через стекло фотографировал. Так и не дождался, что откроют окно, несмотря на отличную погоду – деньки волшебные! Не знаю, разберешь ты тут что-то или нет. Мне эта картина напоминает тот колоссальный горельеф, который я видел в одном из венецианских соборов: восемь грандиозных мавров, одетых в белые мраморные одежды, несут на своих плечах слепленный из человеческих костей, горестей, печалей, алчности и похоти трон, на котором восседает веселящийся в кокаиновом припадке скелет. Самыми прекрасными были глаза мавров, белоснежные, с черными крапинками зрачков, они слегка косили; один глаз каждого мавра смотрел в сторону алтаря, другой же, неизменно отвлекаясь и будто помогая плечам, выглядывал из-под извилистой брови, пытаясь глядеть вверх, где торжествовала смерть; натугой вывернутые шеи мавров были испещрены венами; белые одежды местами порвались, сквозь дыры чернели смолистые тела; на коленях желтоватого скелета лежала распахнутая книга; это была книга судеб; глядя на меня пустыми глазницами, скелет хохотал. Не знаю, сколько часов я просидел в том храме, подходил и смотрел горельеф, отходил посидеть на скамье, оглядывал людей, пытаясь угадать, кто прихожанин, а кто турист, а потом опять подходил. Мне даже нехорошо стало, когда на улицу вышел: меня посетило отчаяние, словно все вокруг сделано из картона. Жаль, фотоаппарата не было. А искать тот собор в сети не хочется – я испытываю по отношению к интернету дикое отторжение, для меня погуглить что-нибудь равносильно осквернению. Уж лучше так, в памяти просматривать буду.