Андрей Иванов - Аргонавт

Аэлита с раннего детства плохо спала; проснувшись ночью, могла подолгу лежать и слушать ночные звуки; иногда она выбиралась на кухню, садилась в свое «важное кресло», в котором она была похожа на «атаманшу разбойников», как говорил отец, она забрасывала ноги («кости», говорила мать) на узкий табурет отца (сухой и узкоплечий, он всегда любил узкую мебель, на барном стуле он походил на вопросительный знак) и полулежала так в задумчивости (особенно когда за окном шел снег, слегка шурша, его тени ползли по стенам, и ей казалось, что она летит в невесомости), пока не засыпала. «Ну вот, опять наша сомнамбула спала на кухне, – говорила Зоя, найдя ее утром. – Семенов, отнеси дочу в кроватку».

Кота прозвали Бегемотом, что было естественно (любимая книга Зои «Мастер и Маргарита», правда, читала она мало, последней книгой была Veronica Decides to Die, неизвестно в каком году, – что было между ними, не помнил даже Семенов; ах да, учебные тексты – рассказы О’Генри и Роалда Даля, адаптированные для advanced). У Бегемота был покладистый характер, давал себя гладить, не надоедал мяуканьем; проголодавшись, ничего не требовал, а садился в каком-нибудь неудобном для всех месте и сидел упрямо, мозолил глаз, как ненужная запятая, пока не догадаются насыпать корма. Семенов имел обыкновение разговаривать с ним по-эстонски, шутливо упрекая кота в незнании эстонского: «Молчишь? Так и не потрудился выучить государственный язык, иждивенец. Бесплатно проживаешь тут, получаешь корм, а язык не учишь, к культуре не приобщаешься. Для кого курсы ведут? Для кого интеграционная программа работает? Для таких, как ты! А ты ничего не делаешь!»

Три года назад Бегемот, таинственным образом исчезнув из запертой квартиры, был найден мертвым в гараже коллекционера милитаристской символики времен Второй мировой; как он попал туда (три автобусные остановки от дома Семеновых), никто не знал; о самом коте узнали случайно: отец Зои ставил машину в соседнем боксе, услышал громкий разговор мужиков – один возмущался: «Видали, мне подбросили дохлую кошку», – и показывал на кота. Старик сразу признал Бегемета по розовому ошейнику. «Так то ж наш! – воскликнул он. – Ой, внучка плакать будет!» Ему советовали не говорить, но старик не согласился: «Совесть заест». Похоронили под елкой в саду (с устного разрешения сильно пьющего председателя товарищества). Аэлита плакала несколько дней.

Особенно она тосковала по нему весной и летом: в теплые дни кот любил сидеть в лоджии у окошка среди цветов. Иногда она чувствовала его призрачное присутствие. Придумала, будто кот вернулся в человеческом обличье: превратился в женщину из дома напротив, которая чем-то (черный ежик, кошачья повадка, безразличный желтый взгляд) напоминала его.

Каждый день вижу эту сорокалетнюю в слиме. У нее идеальная фигура. Проблема в коленях, слишком острые, и локти. Это не исправить, сколько ни бегай. Бегает каждый день. Она уже вся высохла, точно как наш Бегемот был в последние два года. Лицо морщинистое. В свои сорок на все пятьдесят выглядит. Ходит она смешно. Одевается по-дурацки. С прибабахом. Особенно летом, эти идиотские банданы. Короткая стрижка. Интересно, кем она работает. В офисе, наверное, каком-то. Вместе в город ездим: 67, 68. Сходит на Гонзиори. А куда идет, непонятно. Все-таки она молодец. В сорок лет так упорно бегать и ходить с таким независимым видом. Идет и ни на кого не смотрит. Кот, который гуляет сам по себе. Да, она молодец. Это круто. Сказать бы ей это как-то. И еще сказать, что она – мой кот. Безумно здорово было бы.

Если бы Аэлита писала, она бы писала о прохожих, на которых боялась смотреть в упор, и даже в солнечных очках – носила круглый год, бросала на встречных молниеносные взгляды, и этих вороватых взглядов ей хватало, чтобы рассмотреть людей, увидеть их бедность или самодовольство, одиночество или глупость; она бы писала о том, как они идут по городу ей навстречу, подобно волнам, пьянят, кружат голову, переполняют тошнотворными запахами, пугают морщинами, вызывают в ней возмущение безвкусными нарядами, заставляют задуматься, прислушаться к себе: посреди городского шума сердца не слышно, но это не значит, что оно молчит, не бьется, оно не молчит, знайте, люди, знайте, мое сердце не молчит, оно бьется, и вы, безразличные, и вы, скучные, заставляете его биться сильней, может быть, оно бьется только потому, что есть вы; она бы писала о взглядах, которые ловила на себе, о глазах, в которых читала отчаяние и панику, насмешку и похоть, злобу, остервенение, усталость, нежность, надежду, боль, страх, веру, мольбу и желание обмануться; она бы писала о губах, которые манили и отпугивали, вызывали жажду и боязнь, напоминали о ночных кошмарах и ввергали в сладостное стремление с ними слиться; она бы описывала волны эмоций, которые, нахлынув на нее, взамен оставляли жажду небывалых впечатлений, она бы увековечила свои чувства, если бы доверяла словам, она бы написала о своих прогулках по Марьямяги, о своем внутреннем заточении, о той пульсирующей пустоте, которая сосет изнутри, когда все умолкает и ты не знаешь, как себя выразить, куда пойти, потому что все кажется тебе одинаково скучным и бессмысленным, ты пытаешься говорить с другом, но он, болван, не понимает, а когда вдруг тебе кажется, что ты сейчас сможешь вспомнить что-то важное, ты открываешь рот, а слов нет, потому что ты не помнишь, что вспомнила, и если отец спрашивает что-нибудь, ты молчишь, и мать смеется, говорит какую-нибудь насмешливую гадость, вроде Аэлита сегодня в растерянности, и понятно же, что она надо мной издевается и наслаждается тем, что она такая важная, а я такая дура, а сама просто не понимает, что я не знаю, что со мной, и даже если бы она захотела узнать, что это за внутреннее онемение и внутренняя глухота, с бульканьем гейзеров на самом дне, я бы не смогла ей объяснить, потому что в такие часы у меня нет слов, моя голова опустошена сквозняком, который, не прекращаясь ни на секунду, выветривает из меня ощущение, что я – целостна, что я – личность, что я – человек и вообще, что я – это что-то такое что можно потрогать потому что даже тело в такие дни как будто и не принадлежит мне его словно бы мне дали поносить и в любую минуту мне позвонит хозяин и скажет пора возвращать поносила и хватит и тут ты начинаешь фриковать конкретно потому что чем это все попахивает ты можешь только догадываться а в лучшем случае ну что блин Палдиски манте вот что это и кому об этом скажешь что идти к гребаному психологу ага я знаю этих психологов была в нашей школе одна психологиня так после разговора с ней делалось просто тошно потому что у нее в голове там все просто ты блин просто пубертатная идиотка у которой чешется или бутон не созрел гормоны играют и весь разговор но я-то понимаю, что это не то, я же слышу, какая восхитительная тишина поднимается из самого корешка моей сути, какая таинственная мелодия струится сквозь мое существо, и я словно наливаюсь внутренним магическим светом, от которого у меня все трепещет внутри, будто взвиваются и щебечут стаи птиц, роняя перья, из которых распускаются невообразимой красоты цветы, выпускают из переливающихся золотом и серебром бутонов жужжащих разноцветных пчел, и они уносят меня на крыльях к туманным ложбинам росистых полей у самого края земли, откуда доносится тяжелое, как бесконечность, дыхание океана; если бы она доверяла словам, она бы написала о том, как пугают с рокотом летящие роликовые коньки или бесшумно вылетающий из-за поворота велосипедист, и со змеиным шипением проносится мимо, оставляя ей в памяти суровые складки у губ и облегающий мускулистое тело яркий костюм; если бы она рисовала, то нарисовала бы город таким, каким она его видела со смотровой площадки Мяэ – сонно нежащимся в летней утренней дымке; она бы фотографировала, но боялась и спрашивала себя: «Как они фотографируют людей? Незнакомых? Первых встречных? Как не боятся?» Она пробовала, доставала телефончик, притворившись, что копается в нем, пыталась сфотографировать женщину, которая вытирала ребенку салфеткой лицо, безжалостно матерясь, и девочка лет трех плакала, с губ текло зеленовато-розовое мороженое, оно мешалось со слезами, цветные ручейки ползли по шее, она пыталась их сфотографировать, но у нее ничего не получилось, она поймала агрессивный взгляд мамаши и отвернулась, ее сердце колотилось.