Андрей Иванов - Аргонавт

Лена была не такой. Когда она лежала под пледом, слушая, как шуршат ветви деревьев за окном, как едут и едут упрямые машины, царапает дверь кошка, требуя, чтоб ее впустили, как стучит сосед наверху (устроил мастерскую игрушек и теперь, отказываясь сдаваться, каждый божий день, не зная праздников и выходных, скреб, стучал, пилил и сверлил до конца дня, время от времени воняя лаком, клеем, табаком), она думала о том, что запасы ее здоровья, сил, психической выносливости (на чем держится иммунитет) на исходе (как долго она сможет бороться за жалкие четыреста евро в месяц, выцарапывая учеников?), а ребенку только пять…

Еще через пять лет мне будет пятьдесят, ему только десять, а мне уже сегодня трудно объяснить ему, почему некрасиво говорить «убиться» и «блин» и чем отличаются родители мальчика, который эти слова произносит, от нас: они себя считают «непростыми» и «не последними людьми в Ласнамяэ», где они, конечно, «случайно и временно».

Она злилась на мужа, который никогда толком нигде не работал, но тоже порядочно износился и продолжает гробить свои нервы бесполезными поездками.

Кто позаботится о ребенке, если вдруг оба они, сломавшись на одном из поворотов, не смогут тянуть эту жизнь дальше? Что будет с ним?

От мысли о ребенке ее охватывал сначала животный страх, а потом – стыд за то, что она (думая о будущем в прошлом) не смогла позаботиться о мальчике. Она его предала – в будущем: когда ему понадобится ее помощь, ничего, кроме усталости, которая одолевает уже теперь, от Лены не останется – что это, как не предательство? Даже если она израсходует последние запасы на него, этих сил все равно не хватит, чтобы подготовить мальчика хотя бы к десятой доле тех разочарований, которые ему неизбежно предстоит испытать.

Лена старалась не включать телевизор, не читать газет, потому что последние два года смотрела на жизнь не только своими глазами, но и глазами ребенка; его светлые наивные глаза, его смех, его голос – все это было с ней каждое мгновенье, и это терзало душу, потому что она себя чувствовала абсолютно неспособной отсрочить тот день, когда он, сталкиваясь с повседневным кретинизмом, переполняющим окружающий мир, неизбежно придет к тем умозаключениям, к которым человек рано или поздно приходит. Она знала, что превращение неизбежно, он станет другим, не таким, каким она хотела бы его видеть; он будет огрызаться, ругаться с отцом, кого-нибудь троллить в фейсбуке, жевать попкорн в кинотеатре.

Если бы она могла как-нибудь оградить его хотя бы от идиотов в школе – они уже стояли за дверью, бегали за окном с воплями (представить своего мальчика с ними было пыткой), от политиков с их апокалиптическими кампаниями, от воинской повинности, от безработицы, от ядовитых газов, от вирусов, от девочек, которые хуже войны, чумы, сумы и тюрьмы, от таких бессердечных и циничных, как дочь Зои, о которой она говорила: «Хочет из дома уйти… to live on her own! Ну, что ж, чем раньше это случится, тем лучше. Пусть узнает, что это такое – жизнь. Но я ей не дам бросить школу. Пусть только попробует».

Вот поэтому она и уходит, думала Лена, поэтому и бессердечна… поэтому и будет топтать и кусать каждого, кто подвернется… злоба порождает злобу… так оно и идет… так и идет…

В ее воображении возникла змея, которая ползла, ползла, подбиралась к ее мальчику…

Надоело курить тайком. Эта лоджия меня раздражает. Кота, что ли, завести? Он бы тут сидел, а я курила.

Их кот по ночам пил воду из стаканов. Однажды он опрокинул ее чашку. Все спали. Только Аэлита проснулась, пошла на кухню, нигде не включая свет. Посеребренная лунным светом черная шерсть его выдавала. Он был как из металла. Сидел на столе и лакал воду из маминой кружки, а моя кружка была разбита на полу, и я даже не заметила, что порезала ногу. Крови было много, ненормально много. Отец испугался, а мама нет. Она ворчала, обрабатывала рану водкой, приговаривая, чтоб не смела хныкать.

Кот был старый и добрый, он забрел к ним с улицы… Как-то зимним вечером, когда ей было семь лет, во всем квартале погас свет, и пока Семенов ходил, выяснял, в чем дело, сталкивался с соседями по подъезду, выбегал на улицу, чтобы встретить Аэлиту из школы, к ним в квартиру, воспользовавшись суматохой и тем, что домофон перестал работать и дверь просто поставили распахнутой на крючок, закрался черный, как сама ночь, кот… это было неожиданно и сказочно (когда свет включился, кот сидел в ее кухонном креслице и смотрел на всех большими зелеными глазами), ни у кого не поднялась рука его выгнать. Аэлита долго ждала от него каких-нибудь чудес и превращений, но ничего, кроме ночных вылазок на кухню, он не делал; провоцируя его на большее, она оставляла воду в неудобных узких сосудах, в которые он просунул бы голову только в том случае, если бы уменьшился (по волшебству), приоткрывала дверцы шкафчиков, надеясь, что он станет изучать их содержимое, увлечется, примет лекарство или, примерив одежду отца, станет человеком. Разумеется, ничего такого не случилось.