Николай Коняев - Пригород

— И давно у тебя это? — Термометр покрутил возле виска пальцем.

— Давно. — Сорокин смутился. — Только я так, хлопцы, думаю, что не психопат я все-таки. Просто, понимаете, стыдно вдруг сразу станет, невмоготу стыдно, а потом и начинается это.

— Стыдно?! — Термометр захохотал.

Но снова подплыла банка, снова оглушительно загрохотали бруски, ударяясь о железное дно.

Сорокин не умел говорить долго. Когда догрузили банку, он поднял с пола яблоко, оставшееся в вагоне, должно быть, еще с прежнего рейса. Яблоко было мерзлым, но Сорокин равнодушно жевал его, снова отстраняясь от всех. И снова не мысли, а картины без конца и начала плыли перед его глазами, и снова не было в них ничего особенного, кроме того, что это и была вся его жизнь.

После института Сорокин восемь лет проработал в КБ, которое размещалось в здании бывшей тюрьмы. Окна кабинетов выходили во дворик, и хотя решетки и сняли, страшно было, особенно с верхних этажей, смотреть на замкнутое кольцо тропинки, выбитой в камне ногами заключенных. Однажды, разглядывая тропинку, и почувствовал Сорокин, что все стены насквозь пропитались горечью несвободы и боли…

— Он что, совсем один здесь? — вполголоса спросил Сват у бригадира.

— Один…

— А дети, жена?

— И жинки нема… — жалостливо ответил бригадир.

— Дак что? — спросил Сват. — Совсем русский Ваня, да?

— Да… — кивнул бригадир. — Очень несчастливый человек.

Но уже исчез из памяти дворик с тропинкой, выбитой ногами в камне. Снова возник костер. Когда? Где это было? Осенью… Наверно, осенью… После смены Сорокин шел на заводское поле, сооружал из обломков старых ящиков костер и пек картошку, бездумно глядя на языки пламени.

Сорокин поднял глаза и увидел, что Андрей Угаров неподвижно смотрит на него.

— Тебя с инженеров-то, — спросил он, — по какой татуировке сняли?

— За прогулы… — Сорокин вытер о штаны испачканные яблоком руки. — Мне потом этот, ну, который начальник сейчас у нас, помог. Он тогда на сборке работал. Подошел однажды к костру. Чего, говорит, сидишь? А я что? Думаю, куда ночевать идти. Так он к себе отвел. Четыре ночи ночевал у него, а потом он мне общагу выхлопотал…

— Ромашов ничего мужик, — кивнул бригадир. — Нет у него железобетонного отношения к работяге, хоть и строгий. Что? Неправильно я говорю, Андреевич?

— Чего ты у меня спрашиваешь?

— Ну, он же вроде квартировал у тебя…

— Ну и чего?!

— Как это чего?! — возмущенно влез в разговор Термометр. — Раз квартировал у тебя, значит, ты теперь требуй льготу себе!

— Ага! — сказал Сват. — Сейчас Ромашов сюда прибежит за меня силумин выкидывать.

— Ну и дурак ты, дед! — Термометр наморщил лоб. — На кой хрен ему силумин выкидывать? Ты давай требуй, чтобы он тебя на теплое место пристроил!

Сват насмешливо прищурился, но Андрей не дал ему говорить.

— Чего ты, Андреич, объясняешь ему? — спросил он. — Ведь эта падаль все равно человеческого языка не понимает!

— Я-то все понимаю! — ощерился Термометр. — Ага! Термометр не понимает… Просто не верю я никому, это да! И в то, что такими хорошенькими друг перед другом выставляетесь, тоже не верю! Врете все! На самом деле только и думаете, как бы, не трудясь, жить! Только блата у вас нет, потому и вкалываете! Не верю я, что люди хорошими бывают! Все — дерьмо и хорошими только прикидываются! И вы тоже!

— Сам ты дерьмо! — Андрей зло сплюнул. — Твое счастье, что руки об тебя, паскуду, марать не хочется!

Такие разговоры возникали в коротких промежутках, когда дожидались, пока Лёдя подаст в вагон пустую банку. Но вот снова выплывала банка из мутноватых сумерек цеха. Останавливалась, покачиваясь у дверей вагона, и грузчики, разом схватившись за нее, втаскивали в вагон. И снова — вначале оглушительно — гремели о железное дно силуминовые бруски; потом гром — банка наполнялась — делался глуше. И снова гудение крана, и серебристый — издалека — звон. Это в темном углу цеха высыпала Лёдя бруски из банки. И снова короткая передышка.

— Не… — вытирая рукавом спецовки пот со лба, проговорил бригадир. — Ромашов настоящий мужик. Он, как Омелин… Помните, годов десять назад Омелин у нас робил?

Никто не помнил Омелина.

— Жаль… — вздохнул бригадир. — Вот тоже добрый мужик был. С завода не выгнать. Прямо и жил тут. В семь утра придешь, а он навстречу тебе. И вечером никогда раньше десяти не уходил. Очень за завод переживал. А бывает, придешь с похмелья, так у него и в долг попросить можно. Никогда работяге не отказывал. Спросит только: сколько получаешь? А сколько получаешь? В аванс сто и в получку, что выведут.