Николай Коняев - Пригород

«Впрочем, могло ли быть иначе? — подумала Варя и снова вздохнула. — Карапет и есть Карапет, и ничего тут больше не скажешь».

А Карапет в это время, надвинув на глаза широкополую шляпу, до боли закусив пухлые губы, гнал кар к центральной проходной, куда должен был попасть Лапицкий.

Хлопотун к тому же был парень. Карапет, одним словом.

В зараздевалье, когда исчезли разогнанные Ромашовым кладовщицы и мастера, стало просторно и тихо.

Облавадский сегодня переходил на сбыт и сейчас перебирал скопившиеся в столе бумаги. Некоторые он откладывал в сторону, чтобы унести с собой, некоторые тут же рвал.

— Еще что-нибудь печатать надо? — поинтересовалась машинистка, вытаскивая из каретки отпечатанный приказ, в котором Табачникову объявлялся строгий выговор.

Облавадский хмыкнул.

— Я уже не работаю здесь. У него спрашивайте! — и кивнул на Мишу.

Тот в расстегнутой шубейке по-прежнему сидел за столом и, округлив глаза, пытался уследить за проворными движениями рук бывшего шефа.

— Нет-нет… — рассеянно отозвался Миша.

— Я тогда в заводоуправление пока сбегаю… — мило улыбнулась машинистка. — Ладно?

Миша даже не повернулся. Проворные пальцы Облавадского совсем загипнотизировали его.

Когда Миша впервые пришел в зараздевалье, ему казалось, что все будут довольны им и все будут его любить…

Вскоре заблуждение рассеялось.

Однажды в вечернюю смену, когда не предвиделось ни работы, ни начальства, Миша благодушно отпустил бригаду Русецкого на два часа раньше. Однако, спутав Мишины расчеты, появился в тот вечер Облавадский, и Миша, краснея и обливаясь по́том, соврал, что хлопцы ушли самовольно.

Разумеется, в следующую смену все раскрылось, и грузчик Романеня, встретив Мишу в узеньком коридоре, так притиснул к стене, что Мишины глаза выпучились, словно от изумления. Потрясающее открытие, что всегда приходится отвечать за свои слова и очень трудно, оказывается, быть удобным для всех, ошеломило Мишу. Взъерошенный и покрасневший, вернулся он в зараздевалье, и Облавадский отечески поинтересовался у него: не заболел ли он?

И хотелось Мише сказать о нечаянном открытии, но он только вздохнул и помотал головой. С тех пор и возникло внутри ощущение гнетущей тяжести. Миша задыхался, мучился, но не было сил, чтобы сбросить тяжесть, и оставалось только молча делать то, чему учил его Облавадский. Потом ощущение тяжести исчезло, вернее, не исчезло, а стало привычным, стало казаться, что и остальные живут так же… Миша мог часами неподвижно сидеть на стуле в зараздевалье, потея в своей шубе, и ему казалось, что это и есть работа…

И вот Облавадский уходил…

Миша смотрел на него выпуклыми, барашковыми глазами и не мог понять, как же теперь, без Облавадского, жить ему…

Пока Облавадский просматривал и рвал бумаги, а Миша безуспешно пытался отгадать, зачем он это делает, весовщица Сергеевна заполнила транспортные бумаги на платформы и вынула из сумочки зеркальце.

— Зеркальце какое хорошее, — похвалилась она, поправляя выбившиеся из-под косынки волосы. — Такое ясное… А в магазине купишь, так и смотреться противно.

Прихорашиваясь, Сергеевна делалась удивительно добродушной, словно хороший ласковый котик.

— Я его на помойке нашла… — Сергеевна убрала зеркальце в сумку. — И сумочку тоже там подобрала. Помыла и хожу теперь с ней. А что? Все для детёв стараюсь.

Облавадский поднял от бумаг голову и поверх очков внимательно посмотрел на весовщицу.

— Не ври, Сергеевна! Мы же вместе в магазин ходили, когда ты сумочку покупала.

Сергеевна фыркнула.

— Я тогда совсем другую сумочку покупала. Для дочки. А эту… Эту я на помойке нашла… Помыла только.

Она убрала сумочку в стол и встала.

— Пойду… Бумаги снесу на промышленную.

Сергеевна удивительно добросовестно переживала за работу. Когда она, запыхавшись, бежала, например, к транспортным воротам — а запыхиваться она начинала с первых шагов, — это переживание выплескивалось наружу, обретало зримые формы, и стыдно становилось видевшим Сергеевну в эти минуты, что не умеют они вот так же добросовестно работать.

На этот раз в дверях Сергеевна столкнулась с Ромашовым. Тот пропустил запыхавшуюся весовщицу и, нахмурившись, вошел в зараздевалье.

— Миша! Контейнеры уже в литейке?

— Не… — ответил Миша. — Б-бригада не освободилась… Там еще одну платформу со станками подали.

— Через полчаса, — перебил его Ромашов, — в литейке должно быть двенадцать контейнеров. И два на химикатах! — он придвинул к себе листочки, отпечатанные машинисткой, и, не присаживаясь, размашисто подписал их.