Николай Коняев - Пригород

Интерьер комнаты существенно дополнялся огромной — во всю стену — картой СССР с еще довоенной границей.

Мебель Прохорову подарил отец — когда Прохоров въезжал в квартирку, у отца отобрали служебную дачу, и мебель эту все равно бы пришлось выбрасывать. Но поглощенный своими заботами Прохоров, казалось, и не замечал, как невыносимо прочно обставлены его комнаты.

Здесь, в этом помещении, более похожем на прокурорский кабинет, нежели на квартиру холостяка, и состоялось, может быть, единственное в мире исполнение романа «Евгений Онегин».

читал, полуприкрыв глаза, Яков Макарович, и Прохоров изумленно водил пальцем по строчкам раскрытой книги.

Незаметно сгустились в углах комнаты сумерки. Прохоров, чтобы удобнее было следить, зажег свет, и углы комнаты потонули в сумраке. Оттуда, из полутьмы, и звучал чуть дребезжащий голос Якова Максимовича Кукушкина:

Чтение было прервано появлением Пузочеса. Устраивая свою жизнь сам, он решил подкупить Прохорова дефицитными книгами. Сейчас, возвращаясь с чернокнижного рынка, он заскочил к Прохорову, чтобы подробно объяснить ему это.

— Потом, потом! — прервал его объяснения Прохоров. Он схватил открытую книгу и, вцепившись глазами в строку, попросил: — Читайте дальше, Яков Миронович!

Озираясь, Пузочес вступил в освещенный настольной лампой круг. И только услышав из полутьмы хрипловатый голос соседа, Пузочес разглядел его, затерявшегося в бесконечном пространстве дивана, и удивленно захлопал глазами: Яков Митрофанович читал что-то совершенно непонятное.

— Ошибка! — закричал Прохоров, но тут же покраснел, сообразив, что ошибку Яков Михайлович сделал специально.

— Еще две в запасе… — скромно сказал Яков Назарович и, откашлявшись в кулак, произнес: «Кривые толки, шум и брань и заслужи мне славы дань, новорожденное творенье!»

Пузочес через плечо Прохорова заглянул в книгу и только тогда понял, что́ читает Яков Наумович. От изумления брови его полезли вверх да так и остались там, пока не прозвучали финальные строки:

Яков Никитич встал. Ласково потрепал по плечу Прохорова. В последней строке он сделал вторую, оговоренную условием ошибку и выиграл спор.

— Ну ты даешь, дед! — только и смог сказать Пузочес. — А на фига это тебе надо?

— О! — светло улыбнулся в ответ Яков Нилович. — О, плохозубый ангел родины моей! А вы всегда знаете, зачем вы делаете то или иное дело? Вот, вот… Вы не знаете. Вы еще очень молоды, молодой человек. И это хорошо. Делайте то, что всем кажется бессмысленным, и вы будете счастливы. Не пытайтесь, как ваш брат, отгадывать чужие дела, и вы будете иметь спокойную и счастливую жизнь. Занимайтесь своими делами. У старых людей, молодой человек, много причуд… А я — просто старый человек.

«Ага! — подумал про себя Пузочес. — Уж такой простой, что дальше и некуда».

Он и ушел с этой мыслью, сообразив, что поговорить сегодня с Прохоровым ему не удастся.

А Яков Олегович долго еще сидел у Прохорова, рассказывая ему про свою молодость, про тех людей, у которых учился он. Прохоров слушал его и вдруг загрустил. Ему стало жалко лет, бесцельно потраченных в Заберегах.

«Дурак… — думал он про себя. — Какой же я был дурак. Ехал в какую-то пьяную глухомань, у убогих пытался найти эту мудрость, которая, оказывается, была совсем рядом… И нужно было жить здесь… Тогда бы и не потерял Леночки… Дурак… Какой же я дурак…»

Так он загрустил, загоревал, закручинился, а Якову Осиповичу показалось, что клонит хозяина ко сну, и хотя и желал он еще посидеть и поговорить о своей жизни (редко себе позволял Яков Павлович такое), все-таки превозмог себя. Встал.

— Может быть, еще посидите? — спросил Прохоров.

— Нет, нет, молодой человек! — запротестовал Яков Панкратович. — Делу время, как говорят русские люди, а потехе час. Наш час с вами уже истек…