Николай Коняев - Пригород

Последние силы Матрены Филипповны ушли на то, чтобы отговорить Леночку. А когда Матрена Филипповна осталась одна, она тяжело поднялась, закрыла на ключ дверь и теперь, уже ни от кого не таясь, заревела, как самая обыкновенная баба.

Окна кабинета Матрены Филипповны выходили на здание городского собора, в котором размещалось теперь пожарное депо. Ровно в четыре часа, к концу рабочего дня, солнце полностью скрывалось за маковками собора, и можно было поднимать жалюзи на окне — солнечный свет уже не беспокоил хозяйку кабинета.

Этот час совпадал с пересменкой, когда затихала вся фабрика, и тишиной, ясностью был особенно дорог Матрене Филипповне. И так спокойно всегда думалось в эти минуты, что она берегла их для себя, отменяя или перенося даже самые неотложные совещания.

И сегодня этот час не обманул ее.

Матрена Филипповна вытерла слезы и, подняв жалюзи, долго стояла у окна.

Пронзительно далеко было видно из окна ее кабинета в этот час. Солнце, все еще освещавшее землю, не мешало смотреть, и Матрена Филипповна, поверх крыш двухэтажных домов, видела парк; людей, гуляющих по аллеям; край сверкающего на солнце пруда.

Все было близко и дорого Матрене Филипповне в этом городе, потому что все было связано с н и м.

Матрена Филипповна села за стол и, закрыв ладонями лицо, попыталась вызвать в своей памяти бесконечно дорогой образ…

Но что ж это? Она вспоминала е г о железные руки, но с ужасом понимала, что снова представляет себя в объятиях Васьки-каторжника; пыталась вспомнить е г о голубые глаза, но видела нагловатые и бесстыжие глаза Васьки…

Матрена Филипповна глухо застонала и с трудом, словно это была многопудовая тяжесть, выдвинула ящик стола. Достала оттуда небольшое зеркальце, склонилась над ним, пристально вглядываясь в свое отражение.

Но и зеркальце не порадовало Матрену Филипповну. Глаза опухли от слез, но еще страшнее — явственно выступали морщинки.

Ну да… морщины… Что ж… сорок лет…

Матрена Филипповна — в который раз уже за этот день! — невесело усмехнулась: даже самой себе не признавалась она в своих годах. В декабре ей должно было исполниться пятьдесят.

В тот вечер у Кандаковых Прохоров чувствовал себя очень расстроенным. Однако это не помешало ему спросить у Кандакова: не может ли тот похлопотать насчет Африки? Кандаков не любил таких разговоров, и тем не менее, пересчитывая взятки, обронил, что с этим делом могла бы помочь Матрена Филипповна.

— У нее и сейчас еще т а м связи остались… — сказал он и заказал игру. — Семь в трефях.

Хотя Прохоров и был расстроен, он прекрасно запомнил слова Кандакова и все эти дни ломал голову, как бы ему сблизиться с величавой соседкой.

И сейчас, пережидая двухчасовой перерыв — линию опять ремонтировали, — Прохоров сидел в полупустом, притихшем перед вечерним нашествием ресторане и думал об этом.

Желтые солнечные лучи снопами падали сквозь стрельчатые окошки на пол, на белоснежные скатерти столиков, вспыхивали разноцветными искрами в граненых фужерах и рюмках.

Хорошо было сейчас в ресторане.

Прохоров неторопливо пил пиво и думал о том, как поговорит с Матреной Филипповной, и — такой уж он был человек! — уже представлял себе, что поговорил и Матрена Филипповна выхлопотала ему Африку, и он уехал и сидит теперь в тихом ресторане, за окнами которого набегают на берег лазурные океанские волны.

И ему хорошо было сидеть одному за столиком, пить пиво и вспоминать оттуда, из Африки, про эту вокзальную забегаловку и грустить.

«Родина хороша только тогда, когда вспоминаешь ее, находясь вдалеке от Родины…» — торжественно-грустно выплыли из памяти слова одного из н о в ы х з н а к о м ы х, и Прохоров грустно усмехнулся.

«Родина… — печально подумал он. — Несчастливая, горькая Родина…»

— Платить будете? — ворвался в его африканскую грусть голос официантки. Прохоров похлопал глазами, возвращаясь в реальную жизнь, и увидел, что пиво он уже допил, а возле столика стоит официантка и торопит его уходить.

«Ресторан-то пустой еще…» — вытаскивая деньги, рассердился Прохоров и тут же подумал, что такого, конечно, т а м не будет. Там, как в романах Хемингуэя, сиди в ресторане сколько тебе хочется и думай или читай газету, а здесь… Прохоров сгреб со стола сдачу и, брезгливо передернув плечами, вышел.

До конца перерыва оставалось еще полчаса, и он решил позвонить Бельё, узнать: куда ехать?

В телефонной будке было душно, и Прохоров ногой оттолкнул дверь.