Сара Уинман - Самый одинокий человек

Свечи на обеденных столах погашены, внешние ворота закрыты, тихие перешептывания оборваны сном. Я поднимаюсь к себе в комнату и переодеваюсь. Натираюсь средством от комаров, надеваю плавки и футболку. Спускаюсь вниз, иду по траве, потом по каменной тропе к лазурной воде бассейна.

Шезлонги на ночь переставили, подушки с них убрали до утра. Стягиваю футболку. Сажусь на корточки и пробую воду. После дневной жары она кажется холодной. Я не ныряю, просто прыгаю в воду. Подгибаю ноги, и пятки упираются в дно бассейна. Я выныриваю и плыву. Ладони режут воду. Раз, два, три. Я поворачиваю налево и дышу. У стены, на глубоком месте, я кувыркаюсь в воде и плыву обратно. На миг теряю ориентацию в пространстве, воду заполняют пузыри, мимолетное желание отпустить – и будь что будет, но оно тут же проходит, ноги отталкиваются от бетонной стены бассейна, руки режут воду, и я дышу, и гнев подгоняет меня, и я плаваю вдоль бассейна, пока легкие не начинают гореть, голову словно сжимает в тисках, и все мысли исчезают – остается лишь тело в движении. И с каждой дистанцией я смываю слой больничных визитов, запахов, безнадеги, лекарств, стремительно стареющих молодых людей. Я плыву, плыву, плыву.

Останавливаюсь посреди бассейна. Зависаю в воде лицом вниз, не дыша, пока все тело не начинает пульсировать. Переворачиваюсь и набираю полные легкие теплого воздуха. Смотрю в звездное, звездное небо. Шум воды набегает и пропадает, и за пределами моей телесной оболочки ночь напоена звуком цикад.

Мне снится мать. Просто образ, и все, причем недолго. Она поблекла с годами, как обрезки от кроя, брошенные на пол мастерской. В моем сне она ничего не говорила, молча выступила из теней – напоминание о том, что мы с ней одно, я и она, две детали, выкроенные из одной и той же травмированной ткани. Я понимаю, как она в один прекрасный день взяла и ушла, как инстинктивно доверилась порыву – бежать. Как она была права. Мы с ней в этом похожи, я и она.

Она ушла, когда мне было восемь лет. И не вернулась. Помню, как меня забрала из школы наша соседка, миссис Дикин. По дороге домой она купила мне конфет и позволила играть с собакой, сколько я хотел. Когда мы пришли домой, отец сидел за столом и пил. В руке он держал голубой лист бумаги, исписанный черными словами. «Твоя мать ушла, – сказал он. – Она просит прощения».

Целый исписанный лист, и в нем только два слова – для меня. Разве такое возможно?

Все, что от нее осталось, почти сразу сложили в мешки и отнесли в свободную спальню. Не аккуратно сложили, а скомкали и засунули как попало – одежда, кисти, все вперемешку. Из церкви должны были зайти и забрать это. Мать взяла с собой только то, что смогла унести.

Однажды, в дождливый день, когда отец пошел к соседям чинить трубу, я вывалил содержимое мешков на пол. В каждой блузке, юбке, кофте мне виделась мать. Я любил смотреть, как она одевается, и она мне позволяла. Иногда спрашивала, идет ли ей этот цвет, или какая блузка лучше – та или эта. И потом следовала моему совету и говорила, как я прав.

Я снял с себя все и надел сначала юбку, потом блузку и кофту – и стал уменьшенной копией матери. Хорошую обувь она забрала с собой. Я сунул ноги в туфли на среднем каблуке и нацепил на сгиб локтя сумочку. Я стоял перед зеркалом и видел бесконечные возможности для игры. Я гордо вышагивал, надувал губы, и атласная подкладка юбки скользила по коже, электризуя волоски на ногах.

«Какого хера?! Что это ты вытворяешь?!» – сказал отец.

Я и не слышал, как он вошел.

Он повторил свой вопрос.

«Я играю», – ответил я.

«Немедленно сними эту дрянь и ступай к себе в комнату».

Я начал раздеваться, пылая от стыда и унижения.

«Юбку тоже», – скомандовал отец.

Юбка скользнула на пол, открывая мою наготу. Отец брезгливо отвернулся.

«Я хочу оставить себе вот это». – Я держал в руках сумочку.

«Нет».

«Просто карандаши в ней держать».

«Если ты хоть раз вынесешь ее из дому, с-сука…»

Я ждал, но он так и не закончил угрозу. Он спустился по лестнице и вышел из дому, оставив меня – голого, растерянного, осиротевшего прежде времени.

Я был слишком молод и слишком испуган и оттого не понимал в полной мере, что произошло. Но то, что отец был столь краток, меня ранило. С его точки зрения, тут нечего было обсуждать, потому что обсуждаемое становится фактом. Таким же фактом, как бегство моей матери. Вместо этого меня замели под ковер, чтобы забыть, – то же случилось с матерью.

Я вижу, как принимаются решения в такие моменты – решения, меняющие траекторию всей жизни. Значит, он не будет любить футбол, так ведь? Не будет любить спортивные игры. Будет бояться грязи. Не будет любить ничего из того, что положено любить мальчикам.