Сара Уинман - Самый одинокий человек

– Эллис? Элл?

Но Эллис ничего не слышал. «Ноябрь 1989 года, – читал он. – Какой день, не знаю. Дни уже ничего не значат».

Какой день, не знаю. Дни уже ничего не значат. У Дж. отказывает зрение, и я стал его глазами. Когда он воет по ночам, я сжимаю его в объятиях и не отпускаю. Вирус уже проник в мозг. Вчера он мочился на дверь спальни и хохотал при этом.

Доктор посоветовал мне писать – чтобы осмыслить окружающий мир. В мире нет смысла, резко ответил я.

Он продолжал:

– Вы наблюдаете чужие мучения, чужое отчаяние. По вашему мнению, какие последствия это имеет для вас?

Я подумал, прежде чем ответить на этот нелепый вопрос.

Наконец я сказал:

– Наверно, со мной уже не так весело, как раньше.

Доктор был не настоящий доктор, а психиатр, который работает с умирающими. Надо сказать, что я не умираю. Во всяком случае, пока. У меня есть мотивационная кассета, на которой записан американский голос, сообщающий мне, что мое тело наполняют свэт и лубофф . И я ему верю. Во мне напихано столько света и любви, что брюки уже не застегиваются. Вокруг пояса завелся жирок, которого не было еще несколько недель назад. И мышцы брюшного пресса раньше были тверже, четче определены. Если бы я описывал себя, то сказал бы, что мое тело видывало лучшие дни.

Мне тридцать девять лет, скоро сорок. Беспокоит ли меня это? Когда меня спрашивают о возрасте, я отвечаю скороговоркой, так что, наверно, беспокоит. Я больше не курю и не употребляю наркотиков. (Несколько таблеток ко-кодамола, заначенные с тех пор, когда Дж. еще не посадили на капельницу, не считаются.) Когда-то я был красив – я не хвастаюсь, мне действительно часто говорили об этом, – но моя красота, скорее всего, уже в прошлом. Меня все еще замечают, мне достаются редкие предложения (иногда, можно сказать, очень редкие, просто удивительные), так что, может быть, я еще не совсем списан в утиль. Мужчины любили меня трахать и любили, когда я трахал их. У меня были свои стандарты. Как правило, я их придерживался, хотя по временам шел на компромисс. Я предпочитал краткие интрижки или одиночество. У меня были хорошие любовники – изобретательные, волнующие, – но сам я таким любовником никогда не был. Я тянул максимум на семь из десяти. Я был той фантазией, что манит, но не сбывается. Тень печали в глазах мужчины, застегивающего брюки. Думаю, я был немного эгоистом. Или лентяем. Максимум семерка. Это про меня.

У моего пениса унылый вид – но, может быть, это из-за освещения. Вообще, я уверен, что он уменьшился. Но раньше я был худой, а у худых члены всегда кажутся крупнее. Все дело в пропорциях – я достаточно перевидал, чтобы в этом разбираться. В общем, когда-то он был больше. Это потому, что я нахожусь на грани импотенции. Та жажда, биение пульса, назовите как хотите, меня больше не тревожит. И я доволен. Теперь мне нравится рефлексология: она помогает мне заснуть.

На сегодня хватит. Зазвонил таймер, по которому я даю Дж. лекарства. Надо пойти посмотреть, как он там. Я зову его Дж., потому что он никогда не любил свое настоящее имя. Он больше не мой бойфренд. Ему двадцать шесть лет, и он одинок.

Уже поздно. Я сварил овощной бульон. Дж. спит, температура у него 37,5. Он горячий, но не вспотел. Я не паникую, потому что мы все это уже проходили. От него остались кожа да кости, Т-лимфоциты на нуле. Как он еще жив, одному Богу известно. Возможно, его поддерживает память о жизни. Каждая наша победа над инфекцией, каждое торжество сменялось волной отчаяния, когда через неделю или около того столбик термометра поднимался опять. Я знаю, что, если его заберут в больницу, он оттуда уже не выйдет. Мы с ним давно попрощались. Морфин капает из капельницы, и я шепчу Дж. на ухо ласковую чепуху. Я смотрю, как мигают цифры на дисплее цифровых часов. 21:47. Все спокойно.

В окно стучится осень. Я раскрываю скользящие створки и впускаю ее в дом. Через дорогу мерцают огни мясного рынка, и автомобильные фары пронзают тьму. Над головой жужжит самолетный двигатель, и крылья заслоняют звезды. В квартире тихо. Это одиночество.

Когда-то я зарабатывал себе на жизнь писаниной. Может, поэтому мне сейчас противно писать. Я был журналистом. Начинал в местной газете, потом фрилансил. Потом ушел в издательское дело, стал редактором. Занимался в основном художественной литературой. Мне подходила эта работа, потому что я умел повернуть сюжет как надо. Во всяком случае, однажды кто-то так сказал. Теперь я уже не уверен, что это комплимент.