Юрий Додолев - Что было, то было. На Шаболовке, в ту осень...

— Черт… — взволнованно прошептал Серафим Иванович, нарушая ход моих мыслей и тем самым возвращая меня к действительности. — Менты идут — проверка документов.

В те годы документы в поездах проверяли часто. Для проезда в другой город нужен был пропуск, который милиция могла и не дать. Мой пропуск лежал в нагрудном кармане, и появление милиционеров не обеспокоило меня, а Серафим Иванович струхнул.

— Просроченный у меня пропуск, — зашептал он. — Начнут копать теперя, что и как.

Так и получилось. Один милиционер светил карманным фонариком, а другой долго разглядывал, вертел пропуск Серафима Ивановича, потом сказал:

— Просроченный. Придется вам сойти, гражданин.

— Войдите в положение, начальник, — пробасил Серафим Иванович. — Дома жена больная и детишки.

— Не имею права, — сказал милиционер.

Серафим Иванович с испугом покосился на чемоданы с тюлькой, взглянул на меня. «Сейчас я тебя удивлю», — подумал я и, решив поозорничать, воскликнул:

— Ч-чего п-при-вяз-зались к к-калеке? Г-говорят в-вам, д-дома ж-жена и д-дети.

До этого я все время молчал, и пассажиры не выразили никакого удивления — только подняли головы, а Серафим Иванович выкатил на меня глаза.

— Тихо, тихо, — сказал милиционер. — Он кто тебе — родственник?

«Нужен мне такой родственник», — возмутился я, но ответил:

— В-воевали в-вместе. Т-теперь в г-гости к н-нему еду.

— Точно, начальник, точно, — спохватился Серафим Иванович.

— Так, — сказал милиционер. Повернувшись к напарнику, спросил: — Сделаем снисхождение?

— Можно, — разрешил напарник. — Но чтоб в другой раз…

— Не сумлевайтесь, — пророкотал Серафим Иванович. — Завтра же другой пропуск выправлю.

Когда милиционеры ушли, он наклонился ко мне и проговорил возбужденным шепотом:

— Энто ты ловко придумал! Мы с тобой таким макаром что хочешь делать сможем.

И Серафим Иванович еще долго бубнил что-то, щекоча дыханием мое ухо, а я смотрел в окно на сереющее небо: там плыли тучи, предвещая ненастный день.

Серафим Иванович состоял, как он сам выразился, на квартире у родной сестры тетки Ульяны — Василисы, которую он называл то женой, то сожительницей. Чувствовалось, что Серафим Иванович еще не определил своего отношения к этой женщине, о чем он доверительно и сообщил мне, пока мы ждали на полустанке попутный транспорт.

— Василиса меня за мужа считает, — сказал Серафим Иванович, — а я иной раз сам не пойму, кто она мне. Все у нас вроде бы так и в то же время не так. Нравится мне у нее: покойно, тихо, а домой все равно тянет. Видно, человек к родным местам корнями прирастает. Как вспомню свой Моршанск — душа колобродит.

— У вас там есть кто-нибудь? — спросил я.

— А то как же! — Серафим Иванович скрипнул протезом. Брови-запятые у него дрогнули, свинячьи глаза засветились. — Сын у меня тама — шестнадцатый годок ему. Он с бабкой живет, с тещей.

— А жена ваша где?

Плечи у Серафима Ивановича обмякли, по лицу прошла тень.

— Померла жена, — хрипло произнес он. — Сродственники и суседи считают — я виноватый. Сын про то ж пишет. Его, понятное дело, теща настраивает. А моей вины нету. Учил я, конечно, покойницу, но кто ж не учит жен? Василисе иной раз тоже кулак под нос поднесешь или за косу дернешь — терпит. — Серафим Иванович усмехнулся. — Здоровенная баба — Василиса. Как статуй — ничего ей не деется. А жена у меня ма-хонь-кой была и легкой, как одуванчик. Для такой и щелчка много. Я разве виноватый, что она хлипкой уродилась? Перед войной она грудью болела, лежала по неделям. А дом без бабы — не дом. Вот и приходилось ее учить, втолковывать, что и как. На фронт уходил — тоже лежала. Вскорости письмо получил — отошла. А на другой день меня ранили. — Серафим Иванович повздыхал, поскрипел протезом, налегая на него всем телом. Его глаза выражали растерянность, сквозь щетину на лице проступили красные пятна. Чувствовалось, ему не по себе. — Вота, брат, какой поворот судьбы у меня получился, — добавил он после небольшой паузы.

С одной стороны, его исповедь возмутила меня, вызвала даже ненависть, потому что он — я понял это — загнал в гроб свою жену, а с другой стороны, в его словах, в том тоне, которым он произносил их, проглядывало что-то человеческое, виноватое и понятное мне. Я молчал.

— Загрызут меня в Моршанске, — сказал Серафим Иванович, — если я ворочусь. А ворочаться надо — сын. Не век же ему с тещей жить. Но ты об этом покуда молчок, потому как я еще не решил, кого мне слушать — Василису или свое нутро. Проведает про мои разговоры толстуха — вой поднимет. Ей и без того на меня невесть что плетут. Даже до Ульяны слухи докатились, а с ней браниться мне, сам понимаешь, не резон: ночую бесплатно на всем готовом, а с других она три шкуры дерет. За ночь по червонцу — разве напасешься?