Дарья Бобылёва - Вьюрки [журнальный вариант]

— Баба огненная! — вскрикнула она и наотмашь ударила Катю по лицу беспалой рукой, в кровь разбив ей губы кольцом, покойной Танькой подаренным.

Когда на шум прибежал отец, Серафима уже разгромила половину кухни. Била тарелки, метала в рыдающую в углу внучку горшки с геранью и ревела, как бесноватая:

— Первый перст мой! Обещала! Обманула! Баба огненная!

Кате пришлось идти в травмпункт, где ей аккуратно залатали разорванный правый уголок рта. Со временем не осталось ни рубца, ни шовчика. Но массивное кольцо что-то там повредило, и, когда Катя силилась улыбнуться, уголок сползал вниз.

А Серафима после кухонного дебоша навсегда впала в безумие, определенное участковым врачом как старческая деменция. Снова она говорила неизвестно с кем и непонятно чего пугалась, просила зашторить окна, потому что «эти подглядывают». Катю Серафима будто возненавидела, та к ней в комнату не могла зайти, сразу поднимался страшный крик. Потом бабушка понемногу затихла, всех перестала узнавать и лежала, уставившись в потолок пустыми глазами.

Потрясенная Катя в аспирантуру поступать не стала и в Стояново не поехала. Она тоже затихла, стала нелюдимой, сидела целыми днями дома, читала в интернете статьи по психиатрии, которые подтверждали: да, сумасшествие в любой форме можно унаследовать и часто оно перепрыгивает через поколение, минуя детей и обрушиваясь на внуков. О чем же ты думал, злилась Катя на покойного деда, зачем поехал в это проклятое село, женился на шизофреничке… Потому что она видела: когда бабушка высматривала что-то в ее лице и вдруг как будто нашла, глаза Серафимины вспыхнули слепящим белым огнем.

Катя и Никита сидели на полу в заброшенной тринадцатой даче, Никита задумчиво обгрызал жареный рыбий хвост.

— И что? — спросил он наконец.

— И всё.

— Ты же сказала, что знаешь…

— Да, знаю! Теперь они сюда пришли. Те, про кого бабушка говорила. Я их вижу, всех… Они это, твари стояновские.

— Зачем пришли? Почему? И с чего вдруг сейчас-то?

Катя промолчала, и Никите вдруг стало жаль ее: сколько всего она, оказывается, скрывала, как долго пыталась удержаться на краю разлома между верой и неверием, ставшего главным стояновским проклятием. Если только оно действительно существовало, Стояново, а Катя не была потомственной шизофреничкой.

Никита обнял ее за плечо в неуклюжей попытке успокоить. Катя положила ему на грудь тяжелую горячую голову:

— Я не знаю, зачем они пришли. Ничего больше не знаю и знать не хочу. Давай тут спрячемся, а? Переждем. Должно же все это когда-нибудь закончиться…

Пугало было нелепым и забавным. Невысокое, безголовое, не пугало даже, а просто старое коричневое пальто на сухих палках. С палок свисали консервные банки, откинутые крышки были похожи на жадно раскрытые рты.

— Зачем оно? — растерянно спросила Катя.

— Поговорить, — ответил Никита.

Они уже дней десять как обосновались на заброшенной даче. То есть обосновалась Катя, которой дорога во Вьюрки была заказана, а Никита бывал набегами. В один из таких набегов он и притащил пугало, сторожившее некогда клубничные грядки.

Никита честно пытался объяснить дачникам, что Катя к нападениям отношения не имеет и кости в сарай ей подбросили. Да, она с приветом немного, так на то и расчет был. Нет, он не знает, где она, в лес, наверное, убежала и сгинула, как все. И вообще не о ней речь, а о зверях. Зверь не один, их двое, и на самом деле это бероевские мальчики. Только теперь они никакие не мальчики, а твари с многозубыми ртами. Он сам видел, еле ноги унес. А Светка все знает, сама их и подкармливает человечиной. Это не настоящие дети, их подменили. Да почем ему знать, кто подменил и где теперь настоящие?

Никита бродил по поселку, как назойливый «представитель известной фирмы», заходил и к председательше, и к Андрею с Пашкой, и к Гене. Деятельность эта привела к внеочередному собранию. Пришли не все — многие по-прежнему сидели по дачам, боясь зверя, хоть он и не нападал с тех пор, как Никита с Катей наведались к Бероевым. Клавдия Ильинична объяснила дачникам, что Павлов хочет донести до них некую информацию, которую сам он считает очень важной, — это председательша особо и как-то неодобрительно выделила голосом. И когда Никита увлекся и почти поверил, что ему верят, раздался яростный крик:

— Ах ты мразь!

Сжав кулаки, к нему шла белая от гнева Светка Бероева. И ничего комичного не было ни в ее свирепо блещущих очках, ни в готовом к бою щуплом тельце длинноногого кузнечика — Светка, пылающая первобытной яростью самки, которая обороняет приплод, была по-настоящему страшна. Никита успел почуять нежный запах какого-то крема, перед тем как Светка неумело, но больно съездила ему по носу. И все сразу пришло в движение, зашумело, а Светка вцепилась Никите ногтями в лицо, клокоча: