Дарья Бобылёва - Вьюрки [журнальный вариант]

Эффект вышел прямо противоположным. Никита проснулся через час после того, как лег, с мыслью о единственном ноже, имевшемся на даче. Нож был длинный, тонкий, с зубчиками. Лезвие поблескивало в холодном свете. Никита водил по зубчикам пальцами, и кожа взрезалась с готовностью, лопалась, как спелый арбуз, расходясь и обнажая красную мякоть. Звук пропал, а Никита обнаружил себя стоящим посреди комнаты. Ему все еще хотелось пойти на веранду, взять нож и перейти от пальцев к более существенным частям тела. Ведь это такая возможность радикально сократить время, отмеренное на тоскливое отчаяние… Осколки желания сделать это перекатывались где-то внутри и были нестерпимо острыми. Никита торопливо вылез в сад через окно и побрел в темноте — подальше от веранды, от ножа.

Дача Бероевых была самой большой во Вьюрках. Целый особняк — кирпичный, двухэтажный, многокомнатный, с высоким забором. В настенных фонарях имелись датчики движения. Если ночью мимо кто-то проходил, особняк вспыхивал новогодней елкой и быстро растворялся в темноте за спиной у гуляющего. Когда фонари зажглись на этот раз, на ажурном балконе стоял сам Бероев. Он прилаживал к кронштейну для спутниковой тарелки добротную веревочную петлю. Лицо у него было сосредоточенное, как на деловых переговорах. Никита, на которого и среагировали датчики, остановился. Бероев бросил на него быстрый взгляд и продолжил работу. Никита сначала подумал, что, может быть, он веревку для белья вешает, — коньяк никак не выветривался из организма. Как и большинство вьюрковцев, он Бероева почти не знал и относился к нему с классовой подозрительностью — «солидный господин», почти наверняка бандит, дай бог если бывший. Но он вдруг ясно представил, что Бероев сейчас повесится прямо у него на глазах, превратится из малоприятного, но все-таки человека в неодушевленный предмет, и даже в качестве бандита Бероев стал внезапно Никиту устраивать.

— Эй! — крикнул Никита. Он крепко заткнул себе уши пальцами, поэтому не мог понять, достаточно ли громко зовет. — Слушайте! Эй! Бер… Уважаемый! Вы это… не надо!

Бероев вздрогнул, и его твердое лицо некрасиво скомкалось. Никита с изумлением подумал, что гипотетический бандит, кажется, собрался рыдать. Но Бероев только беззвучно шевельнул трясущимися губами, сдернул веревку с кронштейна, бросил вниз и ушел в дом — быстро, будто телепортировался.

Катину калитку Никита открыл ногой, а вот вломиться без стука в чужой дом не получилось: дверь не поддавалась. Руки были заняты, и вынимать пальцы из ушей он не собирался. На грохот и дребезжание стекла, которые Никита скорее чувствовал, чем слышал, долго никто не реагировал. Наконец из глубин дачи выплыло светлое пятно — кто-то шел с фонариком. Катя открыла дверь, молча поглядела на Никиту и протянула ему маленькую пластиковую коробочку. В коробочке были беруши.

— Так полегче, — услышал Никита приглушенный Катин голос, когда ввинчивал в уши мягкие трубочки. — Но все равно… просачивается, внутрь, прямо в мозг, и все думаешь, думаешь…

Никита увидел, как она царапает коротко подстриженными ногтями кожу на груди, и понял, что Катю надо спасать. Вообще-то он сам пришел к ней спасаться, бродил по онемевшему от неслыханной тоски поселку и вдруг оказался на Вишневой улице, у Катиной калитки, и вспомнил, каким решительным чувствовал себя, рисуясь перед неожиданной боевой подругой.

— Заметил, о чем мы думаем? Он же самое противное вытаскивает… Вот я, например, бесплодная. Он меня про это думать заставляет, — торопливо проговорила Катя и выжидательно посмотрела на него. — А с тобой что?

— А я алкаш.

По Катиному лицу скользнула кривоватая улыбка.

— Я не хочу про это думать, а он давит, давит. Выматывает. Все лежу и думаю… это же с ума сойти, сколько людей… все встречались, любились, а на мне оборвалось, безо всякого смысла… — Катя сжала виски пальцами. — Я не хочу про это говорить, почему я про это говорю?..

Никита молча взял ее за локоть и повел за собой. Они знали, куда нужно идти.

Витек сидел посреди ярко освещенной кухни. Все было так знакомо, буднично: клеенка в цветочек, старый чайник, ваза с сухими рыжими фонариками физалиса. Только у Витька, ерзавшего на табурете и выкатывавшего из орбит покрасневшие глаза, рот был заклеен прозрачной полосой скотча. И он безостановочно шевелил губами, они словно жили бурной отдельной жизнью. Под скотчем пузырилась слюна.

— Ух ты! — прошептала Катя, и Никите в этом коротком выдохе почудилось восхищение.