Флора Олломоуц - Серебряный меридиан

Много лет спустя Джим узнал о несметных богатствах больших библиотек, и они много дали ему. Но что могло сравниться с родными домашними стеллажами, расположение книг на которых он помнил наизусть, знал, где какая прячется, что таит в себе, как выглядит. Постепенно книги развили и воспитали его память, он помнил что, в какой из них и на какой странице написано. Цитируя что-то, он видел изумленные глаза родителей, знакомых, потом учителей и друзей, но в детстве и юности искренне думал, что все запоминают прочитанное так же — точно и навсегда. Ему особенно нравились книги, на титульном листе которых стоял их фамильный экслибрис с расположенным по центру текстом, очертанием напоминающим букву «V», и литерой «Е» в виде якоря, повернутого корнем влево, над первой строкой.

Таких книг было немного. Мучительно хотелось выяснить, кого же знал Дж. Э., тем более что все эти книги были художественными произведениями, а не воспоминаниями об исторических событиях. Особенно Джима интересовало издание ин-кварто «Венеры и Адониса» Шекспира. Самая ценная книга библиотеки. Самая волнующая. «Кого довелось мне знать…»

Джим распечатал письмо от Комитета премии «Книжник» только в театре «Флори Филд» после того, как весь состав — актеры и служители кулис затащили его на сцену перед репетицией и поздравили сердечно и громко, как это делают в дружных семьях. После репетиции, проглотив крепкий кофе, он распечатал конверт.

«Уважаемый мистер Эджерли, мы благодарим Вас за участие в конкурсе на получение премии «Книжник». Вам и другим, без малого пятидесяти участникам, предстояло выдержать серьезную конкуренцию. Рад сообщить, что Ваша книга «А лучшее в искусстве — перспектива» заявлена в номинации «Книга года в жанре альтернативной истории». С уважением,

Р. Каннингем».

Вот чем он обрадует сегодня родителей и друзей. Ради этого стоило прожить и сегодняшний сумасшедший день, и время работы над книгой. Без самодовольства, но с нарастающей радостью он перечитывал письмо. Сердце колотилось. Он закрыл глаза, глубоко вздохнул несколько раз, но возбуждение не проходило. В мыслях он был далеко отсюда.

Он писал книгу каждый день, каждый час, каждую минуту этих двух удивительных лет. Приходя домой, он садился за ноутбук и прокладывал ей дорогу. Слова нанизывались одно на другое, приходили, становились точнее, она вырисовывалась, появлялась то там, то здесь, он видел ее глаза, ее силуэт, ее лицо. Она улыбалась, дышала, шла по улице, засыпала и просыпалась, склонялась над работой, спорила, шутила, бежала и оглядывалась по сторонам, злилась, отчаивалась, смеялась, жила. Он звал ее. Он создавал ее. Она должна была появиться, освободившись от цепей невозможности. Это была надежда обрести ее.

После записи на ИТВ Джим поймал такси и поехал на Хилл-стрит. С родителями — Мэри и Энтони — он виделся довольно часто, и, тем не менее, они всегда с нетерпением и волнением ждали его прихода. Известие о номинации его книги на премию, как он и ожидал, стало лучшим сюрпризом для них в этот особый день. Разговор, однако, перетек в иное русло, когда отец и сын остались во внутреннем дворе дома, а Мэри отвлеклась на телефонный звонок подруги из Штатов, поздравлявшей ее с днем рождения сына. Сэр Энтони начал без обиняков.

— Джим, женись, — сказал он.

— Папа!..

— Я настаиваю! Вспомни тех, кто стоит у тебя за плечами. Благодаря им ты состоялся сегодня и имеешь все, что имеешь. Ты обязан продолжить род. Медлить больше нельзя! Ты понимаешь? Давным-давно, когда ты был подростком, я сказал тебе — будь разборчив, не торопись, — и ты ответил, я помню: «Папа, можешь не волноваться, я тебя не подведу». Но, Джим, время идет… Я не понимаю, как ты при твоей жизни, при людях, при центре, при театре до сих пор не можешь найти женщину. Это ненормально.