Флора Олломоуц - Серебряный меридиан

Будильник напомнил о себе любимой мелодией. Перед тем, как выйти из дома, торопливо допивая чай, Джим просмотрел почту. Оставив счета на консоли у двери, он взял с собой письмо литературного общества «Книжник». Взглянув в зеркало, он подмигнул себе, пригладил волосы, вставил наушники, нашел нужную музыку и вышел на улицу. В другой день он минут за сорок дошел бы пешком от своего дома на Эджертон-Кресент до образовательного центра, но сегодня доехал на метро и через пятнадцать минут вошел в дом № 12 на Чэринг-Кросс-роуд.

Джеймс Томас Эндрю Эджерли, обладая по рождению положением, которое гарантировало ему прием везде, где он хотел побывать, подчеркнутое уважение, когда другие вряд ли могли на него рассчитывать, и средствами, которые обеспечивали ему достойную жизнь, не афишировал свои привилегии. Впрочем, ему о них напоминали, особенно в школе и в университете, заказывая еду и книги за его счет, занимая по дружбе без возврата, приманивая от его имени девушек к общей компании, а попадая в переплет, взывали к нему о помощи. Джим вовремя научился различать, когда помощь была нужна и возможна, а когда следовало опустить забрало. В компании с ним было легко, в разговоре — просто, в споре — интересно, в авантюре — смешно и нестрашно, в неприятностях — спокойно, в испытаниях — надежно. Склонный к уединенной работе в тишине и молчании в то же время любил веселье и людей. На нем спотыкались те, кто привык ранжировать людей по статусу, моде, в тонах популярной психологии или актуальной прессы. Путешественник и затворник Джим Эджерли жил одновременно как тот и другой — то заметно и открыто, то безмолвно, замкнуто и недоступно. Литература и природа были его неизменной любовью. Литература привела его в театр, а жизнь постоянно возвращала в родовое поместье под бескрайним норфолкским небом. Он окончил Кембридж — факультет английского языка, затем поступил в Лондонскую академию музыки и драматического искусства на режиссерский курс. По складу характера, вкусам, представлениям о жизни он опережал своих сверстников лет на десять и легко находил общий язык с людьми старшего возраста. Высокий рост и красивый тембр низкого голоса делали его заметным в любом окружении. Тонкий и сильный, с длинными руками и ногами, он обладал природной гибкостью и не стал заложником спортзала, ему хватало нагрузок в поездках и путешествиях и при любой возможности — в заплывах на открытой воде. Высокие скулы, широкие брови и крупный нос придавали этому энергичному лицу выражение решимости, светлые странные кошачьи глаза, казалось, видят больше, чем глаза других людей. Аккуратно подстриженные каштановые волнистые волосы, темные брови и ресницы смягчали его внешность. Скульптурные черты он унаследовал от отца, а мягкие и обаятельные — от матери. И, если один поэт сказал о другом, что тот похож одновременно на араба и на его коня, то о Джиме можно было сказать, что он одновременно похож на гепарда и на охотника за ним. О том, что он может нравиться, Джим стал догадываться довольно поздно. Природа создала его типичным андерсоновским «гадким утенком». Взрослея и поглядывая в зеркало, он многое хотел в себе изменить и страдал, что не производит впечатления на девчонок, а позже и на девушек. Но жизнь была интересна и увлекательна, по поводу своей внешности он огорчался недолго, просто забыл о ней. Результатом стала его притягательная спокойная независимость. Джим располагал к себе собеседника, ничего нарочно не предпринимая для этого. Дружелюбие и гостеприимство были в его природе. С женщинами он был без кокетства любезен, без шутовства остроумен, без корысти предупредителен. Отношения с ними складывались не так стремительно, как у его друзей. Нельзя сказать, что они вовсе не складывались. В свое время он получил разнообразный опыт, но одно отличало его почти ото всех его приятелей-однокашников, коллег и знакомых. Он был избирателен. Это соединялось с энергичным темпераментом, способностью и готовностью к сильному чувству и в то же время потребностью в верности. Его связи сходили на нет по разным причинам. Бывало, переоценивал он или выяснялось, что его не понимали, а чаще не принимали таким. Он рано почувствовал себя мужчиной, а первая женщина видела в нем подростка. Он хорошо относился к людям, а вторая презирала их. Он хотел семью, а третья — нет. Он ждал сокровенности — четвертая попытка обернулась настоятельными намеками привлечь других участников в их отношения. Он отпустил их всех без взаимных обид и угрызений совести. Сдержанность Джима в вопросах личного характера не давала возможности догадаться о его переживаниях. Работа переплавляла его чувства, для этой же работы чувства стали палитрой. Окончив университет, он поселился в доме № 33 на Эджертон-Кресент. Значительное состояние семьи давало ему свободу выбора. Тем не менее, он взял в свои руки семейный бизнес: книжный магазин, языковой образовательный центр и камерный театр. За десять лет укрепил и продвинул книжное дело: помогал библиотекам и частным коллекционерам формировать фонды и собрания, вел переговоры с торговыми домами и аукционами, поддерживал литературные премии, принимал участие в художественных, музейных и университетских проектах. За театральное дело он взялся основательно и начал с административной, технической и организационной перестройки. С его приходом в репертуаре театра стало больше исторических пьес, остроумных и тонких комедий и драм на сложные социальные темы. Работать над новыми идеями и проектами Джим приезжал в Эджерли-Холл — в Норфолк с его бескрайними полями, пересеченными извилистыми речками, необозримым синим небом, всклокоченными кронами прибрежных деревьев. В детстве он прислушивался к шуму дальнего шоссе за холмами на западе и рвался туда, на эту дорогу, за горизонт. Ему хотелось пройтись по облакам или среди них, когда он смотрел в пронзительное небо и наблюдал закаты. В четырнадцать ему казалось — это шумит его будущее, полное перемен и событий. Всякий раз, возвращаясь сюда, он убеждался, что нигде на свете нет такого высокого и бескрайнего неба, так невыразимо прекрасного, как в родной деревне.