Лев Успенский - Пулковский меридиан

Седьмого апреля тысяча девятьсот девятнадцатого года невысокого роста молодой человек в неопределенной одежде, которая, имея военный покрой, не принадлежала к военной форме ни одной из армий мира, крепко сложенный, хорошо упитанный, белокурый, но с живыми темными глазами быстро вышел в предполуденные часы из дубовой застекленной двери «Гранд-отеля Фенниа», в Гельсингфорсе, на Брунской улице, прямо против вокзала.

День был еще очень прохладный, хотя уже весенний по свету и краскам. Северная половина неба оставалась с ночи затянутой тяжелыми хмурыми, такими обычными для Финляндии тучами. Но ветер дул с юга, с залива. А там, над заливом, со вчерашнего вечера распростерся широкий и все увеличивающийся вширь и ввысь просвет — веселый шатер чистой апрельской лазури.

Молодой человек постоял несколько минут на углу Брунсгатан и Восточной Генриховской. Он посвистывал; с видимым удовольствием он вдыхал прозрачный морской воздух севера. Казалось, он непринужденно раздумывает — куда бы ему пойти?

Его быстрые глаза — подвижные глаза южанина, неожиданные на розовом, совсем северном лице, — с любопытством оглядывали все вокруг, словно видели перед собой нечто издавна знакомое, но в то же время — полузабытое и сильно изменившееся за ряд последних годов. Да, да… Да, да…

Вот он — неуклюжий, скучный куб «Студенческого дома» вдали налево!.. Он точно такой же, как был тогда… Вот чистенькие лавочки на противоположной стороне улицы, смешные финские лавочки со странными вывесками: готический шрифт и множество двойных гласных и согласных: «Apteekki», «Kauppa», «Myymälä». Это — тоже, как тогда! Но рядом с этим…

Выражение его открытого жизнерадостного лица непрестанно менялось. Он заметил старого крестьянина, типичного таваста со шхер, — бритого, с рыжей щетиной на дубленых щеках, в чем-то вроде домодельной зюйдвестки, и с лоцманской зловонной носогрейкой во рту… Увидел и улыбнулся — каково! «Лайба плыла мой не пуста…» Знакомо!

Но тотчас же затем взгляд его упал на русского кавалерийского поручика. Поручик, волоча по панели длиннейший палаш, закусив губу, тащил на цепочке сквозь толпу упирающегося облезлого пса; так не полагалось никогда таскать по улицам псов господам офицерам императорской гвардии!

Желтый околыш еще не успел скрыться за углом, как навстречу явились два сухоньких французских капитана, в обмотках на тонких ногах, в стального цвета плащиках с теплыми меховыми воротниками, в таких же стального цвета кепи на маленьких головках.

Кавалерист испуганно метнулся в сторону… Французы молниеносно, с непередаваемым высокомерием, бросили на него боковой, пренебрежительный взгляд и свернули в первый переулок. А вослед им из ближайшего подъезда вынырнули уже две сестры милосердия в косынках с красными крестами: за добрую милю можно было узнать в них англичанок и — больше того! — «солдат Армии Спасения»… Нет, этого раньше здесь не случалось видеть!

Брови молодого человека изломились, глаза сощурились. Казалось, он спрашивает сам у себя: «Какими судьбами все они здесь?»

Однако мгновение спустя, еле заметно пожав плечами, он чуть-чуть усмехнулся и, потрогав рукой в перчатке карман кожаной куртки («Не забыл ли взять?»), решительно двинулся влево, к «Ylioppilaankoti», к «Студенческому дому».

Дребезжали колеса ломовых извозчиков. Гремел грузовичок.

Два трамвая «номер 1», линии «Тёлё — Брунспарк — Тёлё», подходили сразу с обеих сторон: с Александергатан и от Западной Генриховской. Молодой человек даже не взглянул на тот, что шел с севера. С места перейдя на рысь, он догнал вагон, отправляющийся к Тёлёсскому заливу, и на углу легко, как гимнаст, вскочил на подножку. Старый таваст, остановившийся теперь перед угловым домом и с трудом читавший уличную табличку на нем, сердито покачал головой; нет, он не одобрял подобных акробатических трюков!

Трамвайный вагон быстро бежал по Генриховской, потом — по Западному шоссе мимо Абосских казарм, затем по засыпанным еще снегом парковым пустырям Тёлё к своему кольцу у Розавиллы.

Молодой человек сел и как будто задремал. Ресницы его были опущены, лоб слегка выпячен вперед, но из-под век он все с тем же насмешливым недоумением наблюдал за окружающим: за русским попом в черной рясе под шубой, севшим на одной из остановок вместе с дебелой «матушкой» и конфузливой поповной (раньше такой поп переполошил бы весь финский трамвай, а теперь никто на него и не смотрит!); за очень красивой барышней в зимнем дорогом жакетике, отороченном мехом, с огромной пушистой муфтой, но в стоптанных, грубых, кое-как заплатанных башмаках с чужой ноги… У барышни этой были слишком черные большие глаза, слишком смуглый цвет кожи… Это не здешняя, нет! Откуда же она тут? Зачем? Все, все изменилось!