Ирина Муравьева - Вечеринка (сборник)

Он похолодел:

– Что значит «живу»?

– То и значит: живу. – Углы ее рта опустились сильнее. – Давно бы могла умереть. Как Тереза.

Она замолчала.

– Когда ты летишь?

– Куда я лечу?

– Как куда? Ну, в Москву.

Он вспомнил, что послезавтра улетает в Москву к любовнице.

– Я скоро вернусь.

Она внимательно посмотрела на него близорукими глазами. Иногда она смотрела так, что хотелось завыть.

В аэропорту Сергея встречала большая семья. Отец, похудевший, взволнованный, красный, в костюме при галстуке, мачеха на каблуках, Марина, фигуру которой заметно испортили роды, и брат, возвышающийся надо всеми, как крепость, украшенная флагом. Флаг этот он нежно держал на руках и нежно дышал в его лысый затылок.

Скрывая свое равнодушие, Сергей особенно крепко и долго обнимал отца, долго, с преувеличенным интересом, разглядывал младенца.

– Маринка сказала: «Давай назовем, чтоб все вокруг ахнули. Тем более раз твой братишка в Америке». – И брат усмехнулся. – Вот так и назвали: Джульетта Максимовна.

Марина укусила Сергея темно-желтым взглядом и засмеялась неожиданно простодушным серебряным смехом. Поехали к отцу, где Джульетта тут же закатила скандал, поэтому обед прошел скомканно. Вчера, перед вылетом, он звонил Вере, и они договорились, что первую ночь он останется у отца, иначе неловко. И несмотря на то что он летел к ней, а все остальное было лишь предлогом, ему стало как-то спокойнее от того, что сейчас не нужно хватать машину и мчаться на Мосфильмовскую. Страх, причины которого он не понимал, парализовал все внутри. Это началось в самолете, как только погасили свет, и пассажиры, кто тихо, а кто-то очень громко, заснули. Он слегка отогнул шторку иллюминатора, и непроницаемая чернота холодно и зловеще посмотрела на него так, как иногда может посмотреть на одного человека другой, случайно попавшийся и незнакомый. Он отшатнулся, опустил шторку, крепко закрыл глаза, но страх начал одолевать его с такой силой, что он с трудом удержался от того, чтобы не подозвать стюардессу и не попросить какого-нибудь успокоительного, если у них есть…

Ему постелили в большой комнате на диване. Постельное белье было свежим, накрахмаленным, нарядным: в розовых цветочках. В открытом окне накрапывал дождик и одуряюще пахло душистым табаком, запах которого он помнил с детства, потому что на редкой подмосковной клумбе не сажали этого скромного по виду цветка, который раскрывается только в темноте.

Пришло утро. Теперь можно было принять душ, одеться и, пока отец и мачеха спят, уехать к Вере. Но мачеха, маленькая без каблуков, вся в складках своей белой, шелковой кожи, которой везде было много: на шее, на толстых щеках, на локтях, просунулась в дверь и шепнула ему:

– Хоть кофе-то выпей. Успеешь.

И опять ему стало легче, что можно еще оттянуть, подождать. Они сели за кухонный стол, на котором дымились две чашки кофе и очень уютно накрыт был – с яичницей, сырниками, колбасой и оладьями, как принято это в Москве, – сытный завтрак. Мачеха, ярко-румяная от волнения, с пестренькими прядками в поредевших волосах, сказала, оглядываясь, как будто боясь, что их кто-то подслушает:

– Я папе-то сразу вчера объяснила, чтоб не приставал к тебе и не задерживал. А то он пристанет. Ты сам знаешь, как. Ему нужно в лоб все сказать. Недогадливый. Пусть думает, что ты к нему прилетел. Гордится тобой. Прямо хуже ребенка.

Он растерялся, глотнул слишком горячего кофе, закашлялся. Мачеха замахала атласными ладошками:

– Водички возьми. Вот водичка, Сережа. Никто к тебе в душу не лезет, не бойся. Максима ты знаешь. Он – камень, и все.

Она вдруг зашмыгала носом.

– Вот, видишь? Женился. Зачем? Без любви. Ну кто же так делает, а? Люди женятся, раз будет ребенок, им женщину жалко. А он не поэтому.

– А почему?

– А он потому, что ребенок… Ему – ну, клянусь тебе верой и правдой, – ему на Маринку совсем наплевать!

Она покраснела, наморщила лобик.

– Не то что он просто ребенка хотел… Он, может, об этом и вовсе не думал! Но как она только сказала ему, что, мол, залетела, так он захотел! Какой там аборт! Лег костьми бы, и все. Вот и поженились. Джульетте-то месяц всего, а он ведь с ума по ней сходит. Да, да. И сам пеленает, и ночью встает. Уж ты извини меня за прямоту: не знаю, с женой-то он спит или нет. А если и спит, так ведь не от души! А так, по привычке одной, криво-косо.

– У всех криво-косо, – сказал он неловко. У мачехи вспыхнули темные глазки:

– У нас с твоим папой такого не помню. Сергей растерялся, не знал, что ответить. Уж больно проста она, больно атласна…