Дун Си - Переломленная судьба

— Чанчи, я сделаю что угодно, но вот стричь себя не позволю. Мои волосы — это как атрибут актера, это как товарный знак или вывеска, без них у меня не будет никакого дохода.

— То есть ты всю жизнь настроен попрошайничать? — заметил Ван Чанчи.

Ван Хуай взялся за ручной тормоз, его коляска заскрежетала, оставив на асфальте два черных следа.

— Ты ведь понимаешь, что такому, как я, в деревне уже не заработать, — сказал Ван Хуай, опустив голову.

— А кто тебя просит зарабатывать?

— Мы не можем во всем полагаться на тебя. Я поступаю так, чтобы хоть как-то облегчить твою ношу.

— От этого моя ноша только тяжелее. Ведь как ты учил меня в детстве? Лучше помереть с голоду, чем просить милостыню.

— Тогда я еще мог сохранять свое достоинство, а вот сейчас…

— А что сейчас? Разве тебе совсем нечего положить в котел?

— Я не хочу признавать, что ни на что не годен, хочу обеспечивать себя сам.

— Как бы трудно ни было, но жить за счет милостыни нельзя.

— Это… как раз то, что я хотел сказать тебе.

— Тогда почему ты не хочешь стричься?

— Свою никчемность я как-нибудь переживу, а вот потерю достоинства моего сына — нет.

— Пусть я приму тысячи невзгод, но я не позволю тебе терять лицо.

Тут Ван Хуай неожиданно поднял голову и полными слез глазами уставился на Ван Чанчи. В эту секунду они наконец-то осмелились посмотреть друг другу в глаза. Еще секунду назад один из них сидел с низко опущенной головой, а другой стоял, уставившись на речку, и оба они больше всего на свете боялись, что их взгляды пересекутся. А сейчас они жадно смотрели друг на друга, стремясь в закопченных лицах разглядеть светлые души.

— Чанчи, ты далеко пойдешь, — проговорил Ван Хуай.

В ответ Ван Чанчи вытащил отца из коляски и понес его в парикмахерскую. Удивительно, но его шаги вдруг замедлились, он шел, словно в замедленной съемке, и было непонятно, то ли он сомневается, то ли хочет подольше задержать Ван Хуая в своих объятиях.

После стрижки Ван Хуай вернул свой первоначальный облик и стал похож на себя прежнего. Всю дорогу назад он не переставал извиняться и повторял: «Чанчи, я тебя опозорил, я не достоин не только предков семьи Ван, но и ребенка, который родится…» И сколько они ехали по улице, столько Ван Хуай извинялся. Если раньше всегда именно Ван Чанчи просил прощения у Ван Хуая, то сейчас все поменялось, словно Ван Чанчи подчинил себе Ван Хуая. Однако никакого удовольствия от этого Ван Чанчи не испытывал. Он понимал, что тому, кто извиняется — легче, а тому, кто эти извинения принимает, наоборот, тяжелее. Чувствуя какую-то неловкость и смущение, он ускорил шаг, чтобы поскорее привезти Ван Хуая обратно. Лю Шуанцзюй продолжала сидеть в задумчивости у картонных коробок точно в такой же позе, в какой была, когда они уходили, — похоже, она просидела в таком положении больше часа. Ван Чанчи пришлось ее трижды окликнуть, прежде чем она вышла из ступора и произнесла:

— Чанчи, ты и правда хочешь заставить нас вернуться обратно?

— Неужели ты и дальше собираешься здесь перед всеми позориться?

— Жалобы есть не просят. На самом деле я уже понемногу привыкла.

— Привыкла подбирать мусор?

— Здесь я за месяц зарабатываю больше, чем за целый год, корячась в деревне. Ты глянь на все эти коробки, бутылки, журналы, газеты — им еще можно найти применение, я уж не говорю про лампу, ботинки, рисоварку, одежду, ватное одеяло и телевизор.

— Но ведь всем этим уже пользовались другие, даже думать об этом противно.

— Если бы мухи любили чистоту, то наверняка бы уже все передохли.

— Ты — моя мать, а не муха.

— Учитывая, как я живу, от мухи я почти ничем не отличаюсь.

— Тогда выходит, что я потомок мухи.

— Что за вздор! Ты чист. Думай о своем будущем, не нужно о нас заботиться.

— Но ведь я плоть от плоти вашей, как я могу о вас не заботиться?

Сердце Лю Шуанцзюй ёкнуло, эта фраза Ван Чанчи ее тронула. Она повернула голову в сторону Ван Хуая. Тот сказал:

— Возвращаемся. Слово «крестьянин» звучит не так ужасно, как «попрошайка».

— Но… — попробовала было возразить Лю Шуанцзюй, — крестьяне не обязательно живут лучше, чем попрошайки.

— Деньги — это еще не все, тут уже разговор о совести и об авторитете. Чанчи такой почтительный и уважительный сын. Неужели ты боишься, что он допустит, чтобы ты голодала и нищенствовала?

Лю Шуанцзюй, вздохнув, сказала:

— Я не ожидала, что после того, как мы отправили тебя в город, ты, подобно городским, возьмешь и отвернешься от нас.