Дун Си - Переломленная судьба

Спустя несколько дней Линь Цзябай получил анонимное письмо следующего содержания:

«У тебя есть красавица-жена, милый сын, многие завидуют твоему счастью, а ты бросаешь его на ветер и за спиной у своей семьи ведешь распутную жизнь, как самая гнусная тварь. Советую тебе по-хорошему, брось это дело. В противном случае с тобой разберутся.

«Кто мог такое написать? — думал Линь Цзябай. — Кто, твою мать, осмелился меня поучать? Кроме тестя, Фан Наньфана, никто бы не осмелился говорить со мной в таком тоне, даже мой родной отец Линь Ган». Линь Цзябай перебрал в голове всех своих друзей, посвященных в его тайну, и пришел к выводу, что никто из них не стал бы совать нос в чужие дела. «Неужели за мной следит Фан Чжичжи?» Линь Цзябай стал внимательно изучать почерк, но не нашел ни одного иероглифа, похожего на ее почерк. Даже если бы она специально коверкала знаки, такого эффекта она бы не добилась. Линь Цзябай хорошенько припрятал письмо и, как ни в чем не бывало, пошел домой. Фан Чжичжи вела себя как обычно, в настроении Линь Фаншэна тоже ничего не изменилось. Однако сам Линь Цзябай потерял душевное равновесие: то и дело он по рассеянности забывал то закрыть дверь, то выключить кондиционер, даже вода у него застревала в глотке. За долгие годы, пока весь бизнес находился под присмотром Фан Наньфана, Линь Цзябай во всем потакал Фан Чжичжи. Он сопровождал ее в любых путешествиях, носил ее пакеты во время шоппинга, если она вдруг сердилась, всегда и во всем ей уступал, он, не колеблясь, двумя руками поддержал ее идею об усыновлении ребенка — в общем, слушался ее беспрекословно, как секретарь начальника. Иногда он задавался вопросом: «А такой ли я на самом деле хороший? Нет. На самом деле я не такой, я просто привык ходить в чужой шкуре. Теперь, когда у Фан Наньфана уже нет прежних прав, я мог бы запросто сбросить с себя эту шкуру, но почему меня что-то останавливает? Все дело в этом змееныше. Черт бы его побрал, этого паиньку. Стоит мне раскрыть свои объятия, и он летит ко мне со всех ног со звонким криком „папа“, аж в ушах звенит. Стоит мне уехать в командировку, он названивает мне целыми днями, уговаривая не выпивать. А если я выпивший подхожу к дому, стоит мне снизу крикнуть: „Фаншэн!“, как на лестнице тотчас раздаются его шаги. И даже случись такое посреди ночи, он все равно бежит, словно все это время караулит меня, навострив уши. Когда бы я его ни позвал, он всегда, всегда откликается. С гулким топотом сбегает ко мне вниз, а потом, поддерживая, ведет до квартиры, где отпаивает подслащенной водой и обтирает лицо горячим полотенцем. Всякий раз, когда я просыпаюсь, он первый, кого я вижу. И если в этот момент он на меня не смотрит, тогда просто спит рядом, словно верный пес или послушный кот. Пользуясь моим нетрезвым состоянием, он осторожно выпытывает, нет ли у меня другой женщины. Не брошу ли я его и маму? И я его успокаиваю, говоря, что несу за них ответственность. „Ответственность не избавляет от связей на стороне“, — подначивает он, а я продолжаю утверждать, что у меня точно никого нет. И тогда он радостный бежит в спальню к матери и докладывает, что раз я не поддаюсь ни на какие уловки, значит, у меня и правда нет любовницы. После этого он просит мать пустить меня в спальню. Но Фан Чжичжи этого не позволяет; если я возвращаюсь нетрезвый, в спальню она меня не пускает. Иногда я думаю: раз меня все равно не пустят в спальню, зачем тогда возвращаться домой? А может, я просто беспокоюсь за Линь Фаншэна? Ведь я знаю, что, пока я не вернусь, он не сможет уснуть… В тот год, когда ему было пять, я расшиб себе голову, столкнувшись с игроком на футбольном поле, и даже попал в больницу. Он вместе с матерью пришел меня навестить. Увидав на моей голове повязку, он спросил: „Па, а ты не умрешь?“ А я свесил голову и притворился, что умер. Из глаз у него тут же полились слезы, он припал ко мне, чтобы сделать искусственное дыхание. Ротик у него был совсем маленький, дышал он слабо, но при этом так сильно старался, что лицо его покраснело, а на шее вздулись вены. В ту минуту мне ни за что на свете не хотелось оживать. Его слезы потоком скатывались по мордашке и затекали мне в рот, на вкус они оказались неожиданно сладкими. Видя, что я не прихожу в себя, он стал бить меня по щекам и кричать: „Па, почему ты умер? Почему, прежде чем умереть, ничего не сказал маме? Теперь у меня не будет папы!“ С тех самых пор он всегда боялся меня потерять. Несколько раз он вставал среди ночи и, заплаканный, стучался в нашу спальню, проверяя меня: „Па, ты ведь живой?“ И всякий раз, когда открывалась дверь, я видел его мокрое от слез лицо, на котором не оставалось ни одного сухого местечка. Я даже был готов поверить, что он какой-нибудь дух-плакса. Заливаясь слезами, он подходил ко мне и начинал жаловаться: „Па, мне снова приснилось, что ты умер. Почему ты так ужасно умер?“ Поскуливая, он стоял у кровати, не желая никуда уходить. Приходилось его укладывать между мной и Фан Чжичжи. И даже во сне он то и дело продолжал всхлипывать. На прошлой неделе он снова проснулся от своего кошмара, только на этот раз он заявился в спальню, прихватив с собой подушку. Фан Чжичжи его устыдила: „Эх, Фаншэн, Фаншэн, ты ведь уже школьник, скоро маму перерастешь, как тебе не стыдно до сих пор спать вместе с нами? Ты то и дело видишь во сне, как умирает твой папа, а почему тебе не снится, как умирает мама? Или ты не боишься потерять свою маму?“ А он на это сказал: „Ты думаешь, я хочу видеть сны, как умирает папа? После таких снов я теряю все силы и потом несколько дней хожу сам не свой“».