Лев Гунин - Избранные рассказы

Такие вот проститутки христиан когда-нибудь развалят наш еврейский Израиль: "оправдать действия"! Что вы понимаете в еврейской армии! А этот профессор из Бар-Илана! "Как только Вы умудряетесь, милая, стучать и на Шабак, и на Моссад?" Старый пердун! Небось, посматривал краем глаза на мои грудки. "Гуманист" и чистоплюй. Сидел бы в своей чистенькой Швейцарии и портил воздух в швейцарских аудиториях, а не в наших. У нас тебе не Швейцария. У нас понятие "информатор" отсутствует по умолчанию. То есть существует только в уме, даже не на языке, и сопровождается таким чувством, как патриотизм и гордость. Этим-то и отличаемся мы от недоделанных европейских евреев. Спроси любого мальчишку – каждый из них только и мечтает пойти в МОССАД. Это как в свое время в Штатах и России мальчишки мечтали стать космонавтами. Тут не надо говорить " ани маамин " – попробуй только не верь: тебя сотрут в порошок.

А ещё эта Лилах… Вертлявая сучка! Сколько раз взгляд красавчика Пелета, направленный в мою сторону, натыкался на её влюбчивую мордашку! Я даже не стала прижигать его сигаретой. Когда по моему распоряжению он скидывал портки, и я, в качестве проверки на мужество, сильно – и всё же с оглядкой – стискивала его мужское хозяйство, внизу живота у меня начинало пульсировать, и мурашки ползли по спине, как струйка пота между лопаток. И этот дебил посмел мне заявить, что у него "есть другаядевушка"! Мне, составлявшей для Ноа с п и с к и! Когда я узнала, что Лилах выжила, я два дня не могла ни есть, ни спать.

Но не это одно отравляет моё настроение, и, когда подходит к остановке новенький цыплячьего цвета автобус компании "Дан" из двух секций, соединенных "гармошкой", я уже не испытываю прилив энергии, не предвкушаю удовольствие окунуться в человеческую массу, в эту неповторимую гушдановскую пассажирскую толпу.

Где бы я ни садилась на Тель-Авив: возле муниципалитета или возле больницы Бейлинсон, я всегда затевала свои безобидные игры. Рано утром, когда ещё не свалилась на город липкая изнуряющая жара, ветерок из окошка освежает больше, чем безжизненный холод кондиционера. Я перегибаюсь через сидящего возле меня мужчину: открыть окно, и – какой ужас! – из моего рта нечаянно вытекает тонкая струйка коричневой от шоколадки (я жую) слюны-жижи: прямо на ширинку его брюк. Ах! извините! какое несчастье! Я готова заплатить, адони, слиха. Достаю из своей умеренно элегантной сумочки салфетку и начинаю тереть, тереть его брюки в том месте. Мой спутник и краснеет, и бледнеет, и покрывается испариной-п О том, и бормочет «спасибо, не надо, всё в порядке», пока с силой не принимается отталкивать мои руки. Я надуваю свои губки в обиде: ведь предложена помощь, я только хотела исправить свою оплошность… И отхожу подальше в демонстративном негодовании – а пассажиры (они ведь не знают, в чем дело) всем автобусом зырятся на мою жертву. Он остается сидеть один, никто не присаживается рядом, и на самом видном месте его светлых брюк расплывается подозрительное пятно.

Или: при повороте автобуса я, не ожидая толчка, падаю прямо на пейсатого с молитвенником в руках: как назло – так неудачно, что молитвенник выскакивает у бедняги из рук. Мы нагибаемся одновременно. Он – в ужасе, а я в интуитивном порыве исправить оплошность. И так получается, что мои широко расставленные розовые коленки случайно оказываются на уровне его глаз. Вообще-то я нагибаюсь только чуточку, но вполне достаточно, чтоб… Или: рядом со мной оказывается потный, красный, стыдящийся своего обильного потоотделения толстяк. Он размазывает своё лошадиное сало крупной ладонью, обмахиваясь чем попало – чуть ли не туфлёй. Тут я нежно и ласково – как стюардесса – предлагаю потеющему клиенту салфетку – утереться, тем самым просто тыкая пальцем в его чувствительное место. Весь побледневший, он поспешно принимает мою помощь (чтоб не привлекать дополнительного внимания). Вот он слишком легко – для отступного – проводит по своей красной роже моей нежной салфеточкой. И тут – о, ужас! – из этой салфеточки выпадает настоящий презерватив.

Но сегодня я не охоча до своих целомудренных шуток. Не испытываю вдохновения; моё воображение не подсовывает мне никаких изощрённых издевательств, как будто я постарела на двадцать лет. Всё это из-за того сучьего сына (бен зона) с его поганой ухмылкой.

Примерно две недели назад, когда автобус ехал по дерех Петах-Тиква на уровне квиш Гея, я ощутила какую-то размягчающую сонливость, рвотно-сладкую истому, и, прикрыв глаза, решила расслабиться – отдохнуть. За окном медленно проплывали убогие кварталы Бней-Брака, по дороге еле тащились десятки тысяч машин с ивритскими номерами, а я таяла, ощущая уютное ласковое тепло внизу живота, что всё время усиливалось, пока в самом интимном месте мне стало влажно и горячо. Ещё несколько секунд – и низ живота стал бы конвульсивно сжиматься; первые волны этих содроганий уже тронули мою плоть под коротеньким платьем. Я инстинктивно прикрыла свой пах сумочкой – и отворила глаза. Рядом со мной, у окна, сидел типичный бородатый хилони, под американским картузом которого (козырьком вперед) наверняка была надета кипа. Его насмешливые глаза сверлили меня невидящим взглядом, а на его красивых губах играла высокомерная издевательская усмешка. Его борода трёх цветов – чёрно-рыжая, с русыми волосками посерёдке – была подстрижена в типично-хилонимской манере. Только нераскрытая книга на коленях (наверняка не сидур) выдавала, что он не примазавшийся к американцам сабра. Ни один сабра никогда не станет читать ничего, кроме биржевых сводок и сидура, особенно в общественном месте. Я снова прикрыла глаза и придвинулась вплотную к нему, чтобы проверить подозрение. При этом так незаметно одёрнула платьице, чтобы моё – теперь полностью обнажившееся, освободившееся от ткани одежды – бедро потвёрже прижалось к его телу. Он не зашевелился, не отодвинулся и не сглотнул. Сидел, паршивец, как ни в чём не бывало, и поглядывал прямо перед собой.