Лев Гунин - Избранные рассказы

носильщиков – и даже меня. Из богатой семьи, я, несмотря на молодость, не была дурочкой, и понимала, что оказалась тут не просто так. Если Аллах надоумил его коротать время в этой дыре со мной, значит, его одолевали нешуточные сомнения. А это означало: то, что привело его сюда, несёт опасность и неприятности. Мне удалось ухватить обрывки каких-то перешёптываний; приглушённые разговоры доносили до меня отдельные интонации. Лёжа в темноте перед сном и слушая привычный шелест пальм и плеск волн Залива, я представила эти обрывки фраз в одной лексеме – "тени света" (" фэй нур "). Откуда взялась эта навязчивая мысль и чем была вызвана? Наверное, чем-то из подслушанного, осевшего в памяти.

Мы устроились с максимальным комфортом, возможным в этом безлюдном месте. После вечерней молитвы только унылые звуки пустоши и порывы ветра долетали снаружи. Они создавали ощущение затерянности и безвременья. Как только я сомкнула глаза, я моментально провалилась в цепкий, тяжелый сон. Передо мной мелькали какие-то тени, доносились голоса и звуки животных. Предметы сменялись один другим, трансформируясь друг в друга. Потом я чётко увидела белую голубку, подброшенную из раскрытых ладоней. Никакой голос того не говорил, и даже мысль о том не возникала: но ко мне пришла уверенность, что, если теперь я что-то пропущу, не замечу или не пойму, весь мир погибнет, и меня прошиб холод. От страшной ответственности во мне нарастала внутренняя дрожь. Голубка держала в клюве гусиное перо, с которого капало что-то красноватое. Кровь! Тем временем она летела вверх, не уменьшаясь в размерах, и раскрытые ладони, её стартовая площадка, так и оставались всё теми же. Я видела завихрения воздуха от полета птицы, трепещущий пух и перья. Только позже я различила, что полёт голубки происходит на фоне замедленного прыжка человекоподобного существа, головы и плеч которого разобрать не удалось. Этот прыжок был тревожаще странным – не только из-за замедленности, но и по каким-то иным причинам. Поразило меня то, что моё сознание солидаризировалось не с фигурой, похожей на человеческую, а с голубкой, как будто она была человеком. Потом я увидела СЛОВО, в виде глагола "писать" (" к а т а б" – он писал); его «древнееврейский» (арамейский) аналог: " к а т а в " (у меня не было времени задуматься, откуда я это знаю). При этом ненаписанное «катаб» чудесным образом заканчивалось «алиф максурой». В нём, вопреки правилам, предшествующая гласная не огласовывалась «фатхой». Перевёрнутый вниз и влево серп «алиф максуры» вдруг зашевелил рукоятью, на моих глазах превращаясь в змею. Он налился кровью, шипел и раскрывал зловонную пасть. Его «древнееврейский» (финикийский) аналог с " катав" заменился на «ктива» , где буква «бет» замигала, зафлюоресцировала – и выпала из слова, на глазах превращаясь в другую змею. Эта змея наливалась чёрной кровью, мигая красными голодными глазами. Её хвост трансформировался в другое отвратительное животное, похожее на все мерзкие существа одновременно, но без головы, с одним только туловищем. Одновременно то, что было до «слова», продолжалось во времени, и голубка летела, и исход той, предыдуще-текущей сцены, зависел от наслаивающегося на неё вторичного развития. Затем вдруг вспыхнул и охватил всё огненный символ «танвин дамма» , трансформируя зажигающиеся глаголы при помощи суффикса женского рода «ат» , змей включив в свой прерывистый овал. В моих ушах тем временем нарастал некий гул, не имевший ничего общего ни с одним из земных звуков. Это был не звук, а синтетическая плёнка выраженных через него символов: верх и низ, бесконечность и ограниченность, все уровни наклона, все меры движения, свет, время и дефиниция категорий.

В этот момент от питы спрессованных в клубок букв стали отрываться отдельные – и с шипом летели, впиваясь мне в голову. «Йа'ун» , похожая на «алиф максура», «б_а'ун», «д_алун» , похожая на «ивритские» «нун» и «далет» – стали моими извивающимися волосами, похожими на змей. Подобно гадам, они змеились, тянулись куда-то, к ним прибавилась «фаун», «мимун» – и все остальные сто с лишним букв арабского алфавита. Потом я ощутила ивритское слово «тахныт». Программирование, программа, запрограммированный, программный… Ко мне внезапно пришло озарение, что всё, что я видела, особенно буквы, – часть орудий или программных средств какой-то гигантской «перфоленты», элемент которой – я сама. Эта программа создана орудиями, возникшими до всего сущего, до рождения мира, а те, в свою очередь – были частью чего-то ещё большего, более глубинного, ещё более грозного. В отличие от своего неземного воплощения, орудия, с помощью которых создавалась программа, в земном своём воплощении сами стали частью её, как любой другой элемент, как я сама… Все элементы программы, неразрывные, неотделимые, монолитные в рамках этого мира, скрепляются потусторонним духом. Духом? Конечно – Аллахом! Аллахом? Ха-Шемом! Пёстрые мелькания и полосы стали ускоряться, я ударилась обо что-то головой, и передо мною возникло облако. Оно было твёрдое и холодное. Но я неким образом оказалась внутри, как если бы оно было просто туманом. Выходя из облака, опускаясь на землю, я одновременно превращалась в другую женщину, нога которой, дотронувшись до земли, стала ногой Рахили. Да, я Рахиль, молодая, хорошенькая, гибкая Рахиль, с густыми и белыми зубками, сильная, энергичная, волевая, нордического характера. Мои упругие груди протыкают воздух, моя хорошо сбитая попка плывёт в пространстве, как символ высокомерия и превосходства, мои колени полны девственности и свежести, они обещают прохладу и успокоение только для того, чтобы пытать миражём обманчивой надежды, я со всеми – и ни с кем, я девственница и шлюха, я Анна-Мария сионистского истэблишмента.