Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

И я сдуру под вишневую наливку, поросёнка, гуся и баранью ногу подписал с этой камарильей сразу три договора: на два романа, которые ещё даже не придумал, но имел в виду один из них о Михаиле Афанасьевиче Булгакове (видно, Рома Георгиевич им все уши прожужжал) и на экранизацию одного из моих «старых» романов, «Перевоспитание Морского Волка», Д.Л.

Позднее я понял, что я всего лишь песчинка в их грандиознейшей авантюре и что к ним выстраивается такая же очередь, как в РЕШ, от самого Парижа, Нью-Йорка, Шанхая и Копенгагена, и что с этих пор просто так к ним на ракете не пробьёшься, а значит, мне стараниями Романа Георгиевича неимоверно повезло, и что я теперь его вечный должник и должен поить водкой, то бишь коньяком, до гробовой доски. Ну дай-то Бог, дай-то! Лучше так, чем никак в наш циничный век!

Она очень хотела отправиться со мной, но я категорически настоял на своём: «Я сам!», потому что не желал, чтобы она видела мою слабость; не то чтобы я не доверял, просто для таких откровений в наших отношениях не наступило ещё время; собрал вещи, поехал и лёг на томограф, полагая, что к вечеру, в крайнем случае завтра утром окажусь на операционном столе; получил послойный снимок лёгких и на деревянных ногах отправился к главврачу Борисенко, справедливо допуская, что жить мне осталось считанные часы, потому что фортуна рано или поздно должна была подло изменить мне с тем же самым Борисенко.

Он небрежно и даже как-то обидно по отношению ко мне посмотрел на снимок, неопределённо хмыкнул, одобрительно косясь на меня, на то, что стало с моими мощами, и спросил речитативом, как у равного:

— Чего ты хочешь?..

Я заподозрил недоброе, может, у меня там рак в последней стадии и меня списывают в утиль, в расход, или куда там ещё?

— В смысле?..

— Чего ты припёрся? — спросил он терпеливо, однако, на грани раздражения, мол, сам не соображаешь, что ли?

— На операцию… — почти возмутился я, — режьте… — и для убедительности кивнул на снимок.

В этот момент я представлял себя честным и сильным героем, преодолевающим последнюю, смертельную опасность в жизни, но не павшим духом, главным образом из-за упрямства переломить судьбы и в этот раз.

— Зачем тебе операция, сынок? — огорошил он меня.

— Как зачем?.. — в свою очередь опешил я, помня его наставления по поводу моей лёгочной артерии. — Положено!

Он посмотрел на меня со своей медицинской колокольни. Снял очки и долго тёр их марлечкой, что-то разглядывая в окне, за которым виднелись молочные листочки и кусок голубоватого московского неба в росчерках перистых облаков. Я уже подумал было, что весь смысл там, за окном, сейчас мне его растолкуют, и я уберусь в палату готовиться к операции или восвояси — умирать домой, на любимый диван, а потом меня сволокут на кладбище, как бродячего пса, и поделом.

— Рубец образуется в течение двух месяцев, — повернулся ко мне Борисенко. — Прошло четыре…

— Полгода… — сказал я, вспомнив, когда и как меня ранило и кто в этом виноват.

— Тем более, — помял он губами. — Ты умер?..

— Нет… — вынужден был признаться я и прислушался к собственному эху, как к единственной реалии в этом кабинете, где, однако, жужжание мухи о стекло было самым трезвым звуком.

— У тебя осложнения?.. — провёл он холёной ладошкой по лысине.

— Нет…

— Ты кашляешь? Чихаешь? — закруглил он идею.

— Нет… — хлопал я от волнения ресницами.

— Там у тебя уже капсула, — счёл нужным объяснить он, видя моё недоумении, — твердая, как конское копыто.

— Что?.. — удивился я, не ожидая такого поворота в судьбе.

— Из соединительной ткани! — добавил он коротко и величественно заткнулся на высокой ноте, дабы произвести впечатление.

Оказываются, врачам тоже не чужд артистизм заплечных дел мастера, даже когда они обходятся без скальпеля, спирта и огурчика.

Я непроизвольно глянул на голубоватое небо в росчерках перистых облаков и не нашёл там ничего интересного, кроме разве что голубиного помёта на стекле.

— Так вы специально тянули время?.. — догадался я, даже не скрывая глубины своего разочарования.

— Ну а как же?! — профессионально фыркнул он, как кот на прокисшую сметану. — Как?! Операция рисковая, куда не кинь всюду клин. — И уставился на меня, выжидая, когда до меня дойдёт.

Я переваривал услышанное, а он понимающе скалился, великодушно считая секунды и минуты, когда я приду в себя и освобожу его кабинет, и он сможет предаться разглядыванию своего любимого неба за окном.