Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

— Он будет там, — мило улыбнулась она, давая понять, что вполне разделяет мою позицию и что тоже никого не любит, может даже, ненавидит, но зачем-то спит с мужиками назло мне.

— А кто он такой?.. — язык не поворачивался назвать его фальшивым Депардье, кто его знает, как она к этому отнесётся.

— Муж, — ответила она так просто, как отвечают на вопрос о погоде за окном.

— Муж?.. — не поверил я, и камушки возмущения невольно перекатились у меня в горле, чтобы вызвать соответствующее выражение на её лице.

Ольга Мартынова пугливо покосилась на меня, как на иконостас в виде здорового мужчины, прошедшего войну и которому терять нечего, но природа красивой женщины взяла своё.

— Ну, да… — всё так же капризно поморщилась она, — такой… не настоящий… — покрутила изящной ручкой с идеально-модельными пальцами, — можно сказать, фальшивый.

Лёгкая гримаса сожаления легла на её лицо. К тому времени я уже знал, что человек способен оправдать себя в любых поступках и приспосабливаться к любым обстоятельствам жизни, но женщины особые существа, у них сорок семь пятниц на неделе и сорок семь рецептов в квадрате на каждый случай жизни, так что в этом плане не стоит ждать послаблений, и интуиция не поможет.

— Ага… — согласился я потеряно, сообразив, что она ещё та штучка.

Она засмеялась, смягчившись, глядя на меня:

— Ты что, ревнуешь?

Она принадлежала к разряду женщин, которые явно подторговывают своей красотой. Это я уже потом понял, что лицо у неё создано для сплошного негатива, а вначале только любовался.

— Ещё чего! — возмутился я, не выдержав её взгляда.

Эта маленькая победа придала ей решимости. Глаза у неё были большие, тёмно-серые, с окантовкой, совсем не такие, как у её прототипа, Герты Воронцовой, однако, Роман Георгиевич клятвенно обещал сделать их на экране небесно-голубыми. Но даже такие, серые глаза, вызывали реакцию взрывного типа, и я провинциально стушевался.

— Правильно. Если бы не он, я бы давно занялась тобой, — сообщила она с той доверительность, с которой, выбирают любовника по форме носа. — Нравишься ты мне.

Я вытаращил глаза. Она хихикнула, как лисица на пустоши. Я понял, что она ждёт, когда я клюну на её красоту и провокационные разговоры. Я знал эти фокусы: вначале с тобой мило пофлиртуют, даже выдадут какой-нибудь аванс, а когда среагируешь, отвалят в сторону и сделают вид, что имели ввиду совсем другое, и ты остаёшься в дураках. Беспроигрышная комбинация, отработанная задолго до появления тебя на горизонте событий.

— Я была замужем… Он… — она многозначительно назвала очень известную фамилию, от которой у меня должна была закружиться голова, и игриво блеснула улыбкой, — он бросил меня после семи лет дикой страсти!

После этого я сделал удивлённое лицо: в обыденной, то бишь не в актёрской среде, такие вещи не обсуждаются, это считается постыдным. А здесь запросто, пожалуйста. Есть где разгуляться фантазиям, и они поскакали у меня в голове, как блохи галопом. Мне вдруг открылось, что Михаил Булгаков, так же, как и я, страдал комплексом Бога, то есть наделял всех людей способностью знать и понимать больше, чем ты сам, а потом разочаровывался в них. К тому времени я уже подумывал о известном романе, кто и как дописал его, и вся его свистопляска с чертовщиной и Гоголем, который, кстати, тоже был фальшивым, чистой воды выдумкой, потому что метафизика Михаила Булгакова, выходца из религиозной семьи, была классическим взглядом человечества на закулисье, ничего нового он не сказал, а лишь почерпнул из газетных источников своего времени; в этом плане роман вторичен, как чайный налёт на зубах. Впрочем, в свете нынешнего положения с осколком, идея с романом была чрезвычайно глупая, быть может, даже, мертворожденная, поэтому я вникал не без сожаления, памятуя, что в жизни осколки прилетают всегда не вовремя.

— Поэтому… — с вызовом добавила Ольга Мартынова, глядя лукаво, — я постоянно думаю о сексе, — и окончательно ввела меня в состоянии ступора, но, по счастью, оттопырив губку, с изумлением обезьянки уставилась на картину в кабинете, и слава богу — иначе мне грозило услышать ещё более страшные признания.

Я шмыгнул в спальню — сменить маску и перевести дух: откровения московских актрис пугает куда больше, чем предстоящая операция, таким вещам не шутят даже на трезвую голову.

Когда я вернулся, застёгивая пиджак, как бронежилет, на все пуговицы, она всё ещё разглядывала картину. Я думал, она разыгрывает меня, а она была сама значимость в высшей степени абстракции. Я удивился, потому что хвалиться особо было нечем: в кабинете, с мокрыми обоями кричащих тонов а-ля бордо, висела пара-тройка картин с Арбата на мокрую же тему непостижимости московского лета, стройных ножек в ажурных чулках и, естественно, — мчащегося авто типа «ламборджини». Всё, что удалось наскрести на скорую руку для новоселья и бурного застолья с Репиными.