Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

— А почему? — спросил я, подталкивая ему стакан.

— Потому что, — вздохнул он тяжело, — надо ехать в Южную Америку, а ты сам знаешь, сколько там красивых женщин.

Эту новость он припас в качестве главнейшего аргумента своей профессиональной состоятельности на данный момент, часть из неё, а именно «в Южную Америку» в его устах прозвучала, как «в рай земной».

— Да… это проблема, — согласился я и подумал, что Жанна Брынская получила шах и мат в одном ходе и теперь борется за право переиграть.

— Рыба, ты будешь меня сегодня кормить, или нет?! — возмутился он и тем самым прекращая двусмысленный разговор.

Я среагировал:

— Извини, старик! — и подал ему пельмени, обильно посыпав их чёрным перцем и полив маслом, потому что именно таком сочетании он любил их больше всего.

— А ты возьми её с собой, — предложил я, усаживаясь напротив и подцепляя вилкой дряхлый пельмень.

Я нарочно вернулся к этой теме, чтобы Валентин Репин не жалел погодя, если Жанна уйдёт к другому; ищи-свищи потом, подумал я; чтобы локти не кусал, не плакался в жилетку и не грыз мне столешницу.

— Кого-о-о?.. — уточнил Валентин Репин таким тоном, что я поднял на него глаза и поперхнулся: он снял очки, и на меня глядело жесткое, сухое и абсолютно монументальное лицо сурового альпиниста, взошедшего на все самые высокие пики мира числом никак не меньше двенадцати; женщины от таких мужских лиц писают кипятком и визжат, словно сели на ежа.

Из меня самодовольно полез фаталист. «Всё равно никуда не денешься…» Однако на такие случаи жизни у него была своя поговорка. Звучала она так: «Легче в Анды сбегать, чем договориться с женщиной!»

— Жену, естественно.

— Ты, главное, не забывай, что Жанна Брынская — замужняя женщина, — напомнил он, выразив полнейшее равнодушие к мнению самой Жанны Брынской. — Я лучше на Белуху лишний раз схожу, душу отведу!

Каждый год он ездил на какие-нибудь сборы, а Жанна Брынская — в зимнюю Ялту, и в этом случае он жену почему-то не ревновал, а здесь взял моду ревновать к друзьям.

Как я понял, идея пригласить жену с собой, уже посещала его светлую голову, и, кажется, он её отверг в припадке гнева, ибо жена, как в Библии, должна была сидеть дома в ожидании мужа-гусара. Я представил, как он всё это выложил ей и как она, не желая быть безропотной Пенелопой, взвилась и перешла к вольной борьбе, то бишь использовала все свои женские штучки, в которых мужчины не разбираются и бессильны в силу своего природного благородства.

— Я, рыба, — самоуверенно заявил он, — в женщинах кумекаю лучше тебя.

— Это почему? — запротестовал я, не собираясь уступать пальму первенства.

— Видел больше, — шмыгнул он носом авторитетно, и вид у него был торжествующий, словно он научился резать стекло ножницами.

— Ой, ли?.. — поморщился я из упрямства.

Он посмотрел на меня удручающе из-под своих тяжелых, роговых очков. Его сентиментально-мужественная натура не позволяла признать равенства с женщинами.

— Знаешь, сколько актрис в день проходит через мои руки?

Он так и сказал: «через мои руки». Это значило, что Валентин Репин на пятом десятке лет дорвался до вожделения. Вот где собака зарыта, понял я.

— Нет, — сказал я, изобразив иронию, дабы он не зазнавался.

— И каждая вторая норовит залезть тебе в штаны, чтобы только пройти кастинг!

— Бедненький, — пособолезновал я.

Я давно догадывался, что если научиться передёргивать время, то прослывёшь гением. Похоже, эта идея тоже была знакома Валентину Репину, хотя он наверняка мог пострадать за домогательства.

— Тебе хорошо, — вздохнул он с прононсом, намекая на мою гнилую свободу и, не дождавшись, цапнул бутылку с арманьяком, словно я её оберегал от посягательств, как зеницу ока, и наполнил себе стакан, забыв, что я тоже пью всё, что горит. — А мне каково?!

— Да-а-а… — оценил я его двойственную порядочность.

— А сам что?.. — посмотрел он на меня с пренебрежением и влил в себя арманьяк, словно газировку, обиженно почмокивая на выдохе.

Временами он походил на человека, который обожал скуку, но стеснялся в этом признаться.

— Что?.. — Не хотел я глядеть правде в глаза.

— Сам не выполняешь долг перед одинокими красивыми женщинами! — укорил он, навязчиво, как гастритный голод, снова плеснул себе по самую риску и снова накатил, как будто боясь, что я заберу у него эту проклятую бутылку с качелями.

— Какими женщинами? — удивился я.

— Такими… — назидательно передразнил он и замолчал на полуслове, многозначительно выпучив глаза за стёклами очков.