Михаил Белозёров - На высоте птичьего полёта

Сразу за шахтой «Скочинского» мы свернули направо и по разбитой дороге, объехав террикон, попали на дачный участок «Пионерский». Дальше было, как во сне. Меня провели на берег озера. Я не задавал никаких вопросов. Просто пошёл деревянной походкой за военным следователем в полевой форме.

Она лежала возле мостков. Вначале я даже не понял, почему, потом сообразил: озеро-то ключевое, холодное. Даже в летнюю жару едва прогревается. А почему она в брезенте, я тоже не понял. Военный откинул край, и я увидел её умиротворённое, спящее лицо. Она словно помолодела. Таким я видел её в школе — весёлой и задорной, шустрой и проказливой, и только со мной она становилась такой, какой я её знал — моей несравненной Наташкой Крыловой, первой красавицей школы и города. Я протянул руку и дотронулся: лицо было холодным, как мрамор, и это меня поразило, потому что я не знал жену такой.

— Это она? — спросил военный следователь.

Я понял, что отвечаю:

— Да.

— Всё! Пошли! — потянул меня Борис Сапожков, словно боялся за меня.

Я поднялся, не в силах оторвать взгляда. Борис Сапожков потащил меня за рукав, я дёрнулся и оглянулся: военный закрыл ей лицо брезентом. Они не имел на это никакого права. Я едва сдержался.

— А она?..

— Извини… — сказал Борис Сапожков, — её отвезут в морг. Мы всё сделаем. Похороны завтра.

— А Варя? — наконец спросил я о том, о чём спросить боялся.

— Вашу дочь, — жёстко сказал военный следователь, — к сожалению, не нашли.

— Уходим! — сказал Борис Сапожков и настойчиво уводил меня, боясь, что я сорвусь.

И она осталась с чужими людьми — одинокая и потерянная.

На дачу я заходить не стал. Дача стояла прямо на берегу озера. Её ещё мой отец строил, когда вернулся с севера, чтобы по утрам поливать свои любимые помидоры. Я подумал, что он косвенно виноват в смерти жены. Не построй он эту сраную дачу, не было бы этих поездок на выходные дни, и жена, и Варя остались бы живы. В это момент я испытал к своему отцу лютую ненависть.

Мы сели в машину. Борис Сапожков протянул мне фляжку. Я выпил много, и меня развезло на жаре и тряской дороге. Пару раз мы останавливались, чтобы я облегчил желудок. А Борис Сапожков всё говорил и говорил, стараясь меня отвлечь. Моментами мне это помогало. Оказалось, что укрофашисты утопили в этом озере три с лишним десятка человек, всех дачников. Я не хотел слушать подробностей, меня тошнило; я только спросил:

— Ты же сказал, что её и дочку убила мина?

— Да, их убила мина, — наконец-то сообразил Борис Сапожков и заткнулся, пытливо заглядывая мне в лицо на предмет, не свихнулся ли я.

Я с укором посмотрел на него, показал средний палец, мол, кое-что соображаю, и сказал, что надо заехать в магазин и взять вина, потому что в меня мне его дерьмовый коньяк не лезет.

Мина и стала моей легендой, когда я думал о жене и дочери. Просто мина, и всё. Так было почему-то было легче жить.

Борис Сапожков заехал ко мне, я сложил Наташины вещи в кулёк и отдал ему. Кулёк получился большим, просто огромным. Мне хотелось, чтобы она выглядела красивой и отдал ему все те вещи, которые она любила, и ту последнюю мохеровую красную кофточку со стоячим воротником и короткими рукавами, которую я ей купил с магазине «Маяк».

Утром я проснулся словно от толчка — спящим поперёк Наташкиного дивана, вокруг валялись пустые бутылки; и время словно остановилось; оно начало тикать только через сутки, когда я понял, что больше никогда не увижу моей Наташки Крыловой.

Её похоронили рядом с родителями: Верой Михайловной и Николаем Николаевичем.

Я напоследок посмотрел на родное лицо. Открыл ей глаза в последний раз. Они были тёмно-коричневого цвета, такими, какими я их увидел в первый раз. Эти глаза неотлучно преследовали меня всю жизнь. Закрыл их, отошел и махнул рукой: закрывайте.

Поминки я помнил плохо, только — устроителей, которые рекомендовали обращаться к ним в следующий раз.

— В следующий раз, это когда? Когда умрёт ещё одна жена? — спросил я.

Они смутились.

На следующий день, никому ничего не сказав, я уехал под Лисичанск, там назревали большие события. Признаться, я хотел, чтобы меня убило.

Четырнадцатый год раздел мою жизнь на «до» и «после».

Мы шли часа полтора, забирая всё более и более вправо. Калинин всё чаще поглядывал на часы и поторапливал: «Быстрее! Быстрее!» С полчаса мы бежали.

Местность понижалась. Впереди блеснуло длинное озеро, поросшее по краям жёлтеющим тростником, а за ним ещё, а затем — ещё одно, уходящее в степь, за горизонт.