Генри Миллер - Замри, как колибри [сборник]

Ловлю себя на том, что уклоняюсь от главной темы – себя самого. Совершенно очевидно, что меня больше увлекают другие сюжеты. Порой даже теология кажется мне заманчивой. Поверьте, это возможно, если не искушать себя целью стать теологом. Даже в науке можно найти интересный аспект, только бы не принимать ее всерьез. Любая теория, любая идея, любая гипотеза способна вдохнуть радость бытия, пока не начинаешь ошибочно полагать, что приближаешься к достижению цели. Мы не достигаем никакой цели, поскольку, в метафизическом плане, двигаться некуда. Все, что требуется, – это раскрыть глаза.

Чтобы очнуться, мне понадобилось полвека с лишним. Даже сегодня я не вполне проснулся, иначе не писал бы такую ерунду. Но, между прочим, одна из истин, которую усваиваешь с годами, заключается в том, что ерунде есть место в действительности. Настоящая бессмыслица, конечно же, выступает под такими громкими именами, как наука, религия, философия, история, культура, цивилизация и так далее и тому подобное. Сумасшедший Шляпник – отнюдь не нищий клошар, валяющийся в канаве в обнимку с бутылкой, а его превосходительство сэр Попугай при королевском дворе; и он-то заставляет нас поверить, что, вооружившись нужными словами, необходимым пакетом документов, цилиндром и гетрами, можно утихомирить, приручить или покорить всяких разных чудовищ, готовящихся заглотнуть мир во имя Его Величества Народа, или во имя Христа, или еще кого-нибудь.

Откровенно говоря, если уж приспичило носиться с идеей спасения мира, замечу, что, работая над акварелью, которая нравится мне – в первую очередь мне, а не вам, – я вношу более весомый вклад в дело спасения человечества, чем любой министр с портфелем или без. Надеюсь, даже его святейшество папа римский, как бы слабо я в него ни верил, тоже вносит свою лепту. Но тогда, включая его в список, я не могу обойти вниманием такие личности, как Аль Капоне и Элвис Пресли. Почему бы и нет? Вы можете доказать обратное?

Как я уже говорил, уволившись из отдела кадров «Вестерн Юнион», потрудившись могильщиком и мусорщиком, библиотекарем, продавцом книг, страховым агентом, рабочим на ранчо, билетером и на многих других не менее почетных (в духовном смысле слова) постах, я очутился в Париже без единого цента – где превратился бы в сутенера или проститутку, имей к тому хоть малейшие задатки, – и замкнул круг, став писателем. Что еще вам не терпится узнать? Время от времени происходили события, которые я опускаю, ибо уже упоминал о них в «автобиографических романах», и которые, если я еще не предупредил читателя, следует воспринимать с определенной долей скептицизма. Порой я сам не вполне уверен, говорил ли, делал ли то, о чем пишу, или это плод моей фантазии. В любом случае мои фантазии всегда правдивы. Если что слегка и привру, то исключительно в интересах истины. Таким образом, я пытаюсь собрать по крупицам самого себя. Разве не одни и те же люди во сне насилуют или убивают, а наутро идут в банк и целый день считают чужие деньги или исполняют обязанности президента страны? Разве не так? Разве все негодяи сидят за решеткой? Разве иные из них не выдают себя за министров финансов?

Видимо, пришло время заметить, что наконец я подхожу к концу своей нескончаемой автобиографической одиссеи. Первая половина «Нексуса» недавно вышла в Париже в издательстве Editions du Сhene . Вторая часть, которую я должен был закончить полгода назад (но не сяду за нее, наверное, еще лет пять), завершит то, что я планировал и предполагал довести до конца в 1927 году. В то время я обдумывал историю своей жизни (куда, по правде говоря, вошли лишь семь решающих лет перед отъездом во Францию) и предполагал, что смогу уложиться в один большущий фолиант (Генри Абеляр Миллер, «История моих бедствий») [117]. Я бы коротенько высказался и тихо удалился со сцены. Не тут-то было. Ничто не бывает просто, разве только для мудреца. Я попался, скажем так, в собственную паутину. И сейчас мне надлежит выяснить, могу я из нее выпутаться или нет. «Паутина и скала» [118]– разве это не одно и то же?

Никогда не забуду, как на меня подействовала книга Отто Ранка «Искусство и художник». Особенно та ее часть, где он пишет о типе литератора, который растворяется в своем творчестве, иными словами, обращает его в свое надгробие. Кто же, по Ранку, оказался в этом плане шустрее всех? Шекспир. Я бы причислил сюда и Иеронима Босха, о чьей жизни нам известно столь же мало, как и о жизни Шекспира. Когда заходит речь о художнике, мы всегда отчаянно жаждем – вернее, нам неймется – высветить человеческие стороны его личности. Как будто человек, к примеру, по имени Чарльз Диккенс и Диккенс-писатель – даже не однофамильцы. И не в том дело, что мы так уж стремимся объять его внутренний мир, просто нам не дано постичь, что художник и человек – это одно лицо. К примеру, в моем окружении есть люди, которые близко меня знают, во всяком случае относятся ко мне как близкие друзья, и при этом признаются, что не понимают ни слова из того, что я пишу. Хуже того, попадаются и такие, у кого хватает наглости заявлять, что я все выдумал. К счастью, у меня в загашнике есть парочка закадычных друзей, которые знают и принимают меня и как писателя, и как человека. Иначе я бы всерьез усомнился в подлинности своего предназначения. Вообще для писателей, безусловно, процесс раздвоения личности неизбежен. Но когда подходит время дотянуться до шляпы и выйти на прогулку, надлежит увериться, что на голове – ваша шляпа, вы – на своих двоих и ваша фамилия Миллер, а не Махатма Ганди.