Генри Миллер - Замри, как колибри [сборник]

И только оказавшись во Франции, где вплотную взялся за себя, я осознал, что лично на мне лежит ответственность за все свалившиеся на меня несчастья. В тот день, когда мне открылась правда – догадка молнией пронеслась у меня в голове, – груз вины и мучений упал с моих плеч. Сколь велико было облегчение, когда я прекратил обвинять общество, родителей или свою страну. «Виновен, Ваша честь! Виновен, ваше величество! Виновен по всем статьям!» – мог прокричать я.

И не переживать на этот счет.

Безусловно, с тех пор мне еще не раз приходилось страдать и, без сомнения, предстоит и в будущем… но уже по другому поводу. Сегодня я подобен тем алкоголикам, которые после многих лет трезвости овладевают искусством выпивать не пьянея. Я хочу сказать, что сжился со страданием. Страдание – такая же часть вашей жизни, как смех, удовольствие, вероломство. Стоит понять его назначение, ценность, пользу, и перестаешь страшиться этого нескончаемого страдания, от которого весь мир так старается увернуться. Если подойти к нему с точки зрения осмысления, оно совершенно преображается. Я назвал этот процесс перерождения своей «розой распятия». Лоренс Даррелл, гостивший у меня в то время (на вилле Сёра), выразил это иначе, окрестив меня Счастливой Скалой.

Стать писателем! Моля Создателя даровать мне это благо, меньше всего я помышлял о том, во что мне обойдется эта привилегия. Мне и в голову не приходило, что придется иметь дело со столькими идиотами и болванами, со сколькими я столкнулся за последние более чем двадцать лет. Мне представлялось, что я адресую свое творчество родственным душам. Никогда не думал, что найду признание, и то по ошибке, у бездумной толпы читателей комиксов, спортивных новостей и финансовых отчетов «Уолл-стрит джорнэл». Все, кто читал мою книгу о Биг-Суре (где я живу последние четырнадцать лет), знают, что моя жизнь в этом захолустье напоминает жизнь белки в клетке: вечно на виду, постоянно во власти любопытных зевак, коллекционеров автографов, репортеров из дрянных газетенок. Возможно, это предвосхитило то самое ощущение абсурда, что побудило меня вставить длинную цитату из «Последнего человека» Папини в свою самую первую книгу «Тропик Рака». Сегодня я, совсем как Эйнштейн, ощущаю, что, если бы мне подарили вторую жизнь, я бы предпочел профессию плотника или рыбака, кого угодно, только не писателя. Те немногие, кому дано воспринять ваши слова, для кого они исполнены смысла, кому они дарят радость и утешение, останутся самими собой, независимо от того, читают они ваши книги или нет. Вся адская работа над созданием одной книги за другой, строчки за строчкой сводится к нескольким приветствиям при встрече во время прогулки по парку: «Доброе утро, Том, как идут дела?» – «Прекрасно, а как у вас?» Никто не поумнел, не расстроился, не стал счастливее. С’est un travail du chapeau, voila tout! [114]

Тогда напрашивается справедливый вопрос: почему ты не бросаешь заниматься этой тягомотиной? Ответ прост. Сегодня я пишу, потому что мне это нравится, приносит мне удовольствие. Я раб привычки, счастливый раб. Я утратил какие-либо иллюзии на предмет важности слов. Вся мудрость Лао-цзы уместилась на нескольких нетленных страницах. Иисус никогда не написал ни строчки. Что касается Будды, помнится, он во время своей немой проповеди предлагал слушателям цветок, чтобы те его оценили (или услышали). Слова, как всякий мусор, уплывают в никуда. Поступки остаются. Деяния апостолов, bien entendu [115], отнюдь не пчелиная суета, сегодня выдаваемая за поступки.

Поступок. Я часто представлял его так: я и мое тело. Телесно ты мечешься – туда, сюда, обратно, – но остаешься неизменен. С таким же успехом можно было вообще не двигаться, а застыть на одном месте. Чему суждено случиться – случится, но, возможно, в одной из следующих наших жизней, третьей или четвертой. Времени у нас в избытке. Что нам необходимо постичь – это вечность. Истинная жизнь – жизнь вечная. У меня нет готового рецепта, как ее заполучить.

Без сомнения, некоторые из оных наблюдений малоудобоваримы, особенно для тех закоснелых личностей, которые ждут не дождутся мирового пожара. Неужели они не понимают, что мир был, есть и будет объят адским пламенем? Разве не осознают, что преисподняя, в которой мы живем, реальнее той, что нам уготована, – если уж заниматься подобной бредятиной? По крайней мере, им следует гордиться тем фактом, что они внесли свою лепту в создание этого ада. Жизнь на земле всегда останется сущим адом; противоядие – не будущее, называемое небесами, а новая жизнь здесь, под ними: «новое небо и новая земля» [116], рожденные безоговорочным приятием жизни.