Генри Миллер - Замри, как колибри [сборник]

На окраине он набрел на труппу бродячих акробатов, из тех, что кочуют из города в город, коротая ночи под открытым небом. Отчаянно заколотилось сердце. Рванувшись к ближайшему из фургонов, стоявших в подобии круга, Огюст нерешительно занес ногу над невысокой ступенькой. Вдруг послышалось негромкое ржание, и в затылок ему ткнулась теплая лошадиная морда. Клоуна охватило то самое, давно забытое ощущение счастья. Охнув, он обхватил животное за шею, словно встретил старого друга, которого уже не чаял увидеть.

Дверь отворилась. Раздался приглушенный женский возглас. От неожиданности Огюст отпрянул от деревянной лесенки:

– Не бойтесь, это всего лишь я, Огюст.

– Огюст? Не знаю никакого Огюста.

– Простите великодушно, – пробормотал он извиняющимся тоном. – Я сейчас уйду.

Он попятился, но неожиданный оклик заставил его застыть на месте.

– Куда же ты? Огюст, вернись!

Он медленно повернулся, губы задрожали в робкой улыбке. Женщина птицей метнулась ему навстречу. Огюст в панике хотел убежать, но не успел. Теплые руки обвились вокруг шеи.

– Это ты? Неужели это ты? Подумать только, а я и не признала тебя!

Огюст не поверил своим ушам. С тех пор как он оставил цирк, его впервые кто-то узнал. Женщина покрывала его лицо торопливыми поцелуями.

– Простите, нельзя ли попросить у вас немного сахара? – Он осторожно высвободился из ее объятий.

– Сахара?!

– Да, для лошади.

Женщина скрылась за порогом. Огюст в растерянности топтался на шатких ступеньках. Лошадь доверчиво тыкалась в него мягкими губами… Из-за деревьев, неровно подрагивая, выползла луна. На него снизошел удивительный покой, он впал в какое-то странное полузабытье.

Хозяйка кибитки спрыгнула на землю, задев широким подолом юбки его плечо.

– Мы думали, ты умер, – сказала она, садясь на траву возле его ног. – Конечно, сначала мы искали тебя, – спохватившись, добавила она, протягивая сахар, – а потом…

Огюст молча слушал, а женщина все говорила и говорила. Ее слова доходили до него как сквозь туман. Он боялся шевельнуться, чтобы не спугнуть давно забытое ощущение покоя. Шершавый язык лизнул ладонь. Огюсту казалось, что он стоит на грани, по одну сторону которой свисает лестница в небо, а по другую – бушует восторженно неистовый зал.

Огюст даже не вспомнил о нехитрых своих пожитках, брошенных в гостинице. Лежа у костра в волшебном круге кибиток, он вглядывался в пронзительный холод лунного неба. Решение пришло само. Он пойдет за труппой, куда бы она ни направлялась. За свое инкогнито он был спокоен – циркачи умеют хранить чужие тайны.

Огюст помогал ставить шатры, растягивать канаты, раскатывать ковровые дорожки. Поил лошадей, ухаживал за животными, хватался за любую работу. У него не было ни одной свободной минуты, и он был счастлив. Жизнь обрела смысл. Он упивался неведомой прежде роскошью быть зрителем. Его восхищала бесшабашная удаль наездников. Он заново открывал для себя безмолвную речь пантомимы, задевавшую потаенные струны его души. Огюст шалел от своей неожиданной свободы – свободы от необходимости гримироваться, кривляться, раскланиваться. С наслаждением вдыхая запах опилок, он упивался незамысловатой обыденностью своей новой жизни. Он больше не выходил по вечерам на манеж, но, как и прежде, продолжал жить цирком. И что он так цеплялся за свой дар? Огюст больше не срывал аплодисментов, его никто не узнавал – зрительская память коротка, любовь недолговечна; но он получал нечто несравненно большее, более надежное, что ли… Улыбки. Так улыбаются случайным прохожим. Огюст радовался им, как радуется бездомный бродяга, подбрасывая на ладони насыпанную щедрым гулякой горсть медяков. Их звон подчас приятнее глухого шелеста хрустких купюр.

Эти улыбки отогревали его сердце. В благодарность Огюст готов был трудиться день и ночь не покладая рук. От него этого никто не требовал, просто он теперь так чувствовал. «À votre service» [52], – тихонько повторял он про себя. «À votre service», – шептал он, заходя в зверинец. «À votre service», – приветствовал кобылу, заходя в стойло, чтобы почистить денник. «À votre service», – подмигивал тюленям, похлопывая мокрые черные блестящие спины. Выходя вечером из шатра на гудящих от усталости ногах, Огюст всматривался в темноту, будто пытаясь проникнуть сквозь невидимый занавес, милосердно избавивший его от искушения славой, и неслышно бормотал себе под нос: «À votre service, Grand Seigneur!» [53]

Он никогда не испытывал такого покоя, никогда не жил в таком ладу с самим собой, не знал, что можно быть счастливым просто потому, что наступил новый день. Когда платили жалованье, Огюст брал все свои скудные сбережения и отправлялся в город. Бродил по маленьким магазинчикам, покупал подарки. Детям и животным. Себе – только табак.