Генри Миллер - Замри, как колибри [сборник]

Обычно Антуан выступал с одним-единственным сольным номером, и эти плоские шутки давным-давно набили оскомину и зрителям, и ему самому. Огюст нередко прикидывал, как бы он сам обыграл ту или иную сценку, что подправил, дабы облагородить это убожество. В такие минуты он казался себе мастером, который доводит до ума наспех намалеванную нерадивым учеником картину… Тут штрих, там мазок, в итоге от оригинала не остается ничего, кроме разве самой темы, и рождается Чудо.

Огюст шаманил. Терять что ему, что Антуану было нечего, а вдохновение безудержно выплескивалось на холст арены. Отмороженный номер оживал с каждым жестом, гримасой, поворотом головы. Ни одна мелочь не ускользала от внимания Огюста, машинально отмечавшего, на что обратить внимание коллеги, чтобы потом тот сам удерживал свою Жар-птицу. Огюст был одновременно Творцом, Антуаном и при этом оставался собой. А вдали уже маячила еще одна, четвертая ипостась, которой вскоре предстояло обрести более четкие формы. Антуану предстояло стать Великим Лицедеем. Огюст щедро вдыхал жизнь в свое творение, стараясь, однако, не переборщить со слабостями, присущими человеческому существу. Кумиру они ни к чему! Чем больше он об этом думал (удивительно, право, сколько мыслей может одновременно вертеться в голове, пока произносишь слова простенького текста!), тем больше убеждался в правильности своего шага. Клоуна Огюста больше не существовало. Но и новым Антуаном Огюст становиться не собирался. Он хотел прославить настоящего Антуана, чтобы больше никто никогда и не вспомнил об Огюсте.

На следующий день местные газеты пестрели хвалебными откликами. Огюст с директором (которому он, конечно же, раскрыл свой план, прежде чем отправиться спать) помалкивали, кроме артистов труппы, о болезни клоуна никто не знал, а тот пребывал в счастливом неведении о своем грандиозном будущем, посему перспективы рисовались весьма многообещающими.

Огюсту не терпелось навестить Антуана. Он счел, что вываливать ворох газет на больного пока не стоит, а вот намекнуть на благоприятные перемены будет в самый раз. А то от обрушившегося как снег на голову успеха бедняга может и умом тронуться. Огюст подготовился к визиту, старательно продумал, что скажет Антуану. Ему даже в голову не приходило, что его подопечный может не оценить вчерашней авантюры по достоинству.

Огюст еле дотерпел до полудня и чуть ли не вприпрыжку поспешил к кибитке Антуана. Он был уверен, что Антуан воспримет свершившееся как должное. Но все же для самоуспокоения в разговоре с невидимым собеседником приводил новые и новые доводы в свою защиту. «В конце концов, – размышлял он, – я лишь подтолкнул его. Грешно упускать такой шанс… Ловкость рук, как говорится, и никакого мошенничества…» Огюст прибавил шагу. «Я никого не обманул, ничего не украл, – билось в голове. – Человек мечтал о славе, вот она его и нашла. Какая разница, неделей раньше, неделей позже… Антуан как был Антуаном, так им и остался, – только теперь это – имя ! Фортуна улыбнулась, и вот он ты – весь в белом, осиян рампой, усыпан цветами и не знаешь, куда деться от собственного успеха».

Огюсту вспомнилось, как он сам взлетел на олимп славы. По чистой случайности, принятой за гениальность. Публика так падка на обман! На самом деле всем заправляет его величество Случай. Клоун – игрушка в его руках. Жизнь на арене – это бесконечная череда падений, шлепков, зуботычин, пинков и умильно-униженного шарканья ножкой! Вот и весь джентльменский набор, необходимый, чтоб снискать любовь зала. Любимый клоун! Его удел – вечно корчить из себя юродивого, выуживать на свет божий грехи и грешки, всю ту гнусь, которая, как червяк, точит человечество изнутри. Людям никогда не надоедает смотреть на себя со стороны – при условии, что эта «сторона» не выходит за пределы цирковой арены. Никто не принимает насмешки на свой счет. Исключительно на соседский. Все радостно гогочут, когда шут, словно слепой кутенок, тычется в дверь, на которой написано: «Не влезай – убьет!» – и с ослиным упрямством не замечает ту, где выход. Шут ломится в зеркало, вместо того чтобы обойти его, заглядывает в дуло заряженного ружья – все всхлипывают от смеха. Сие «смехотворное действо» никогда не надоедает, потому что мы и сами ломимся в открытые двери, суем нос куда не следует, набиваем шишки, не делая при этом никаких выводов и не учась на своих ошибках. Только у нас в запасе одна коротенькая жизнь, а у маэстро ряженого в распоряжении Вечность. Кроме нее, спросить с него некому.