Пал Сабо - Пядь земли

А как зазвонили к службе, пришла к ним Тарцалиха, мать Йошки Тарцали, кореша Красного Гоза.

— Зайду, думаю, кума, погляжу на вашу невестку. Молоко-то у вас есть?

— Есть, кума. Корова недавно отелилась.

— Ну, я ведь так спросила… А то б я прислала немножко — молочка там, творожку. Слыхать, Марика-то на сносях, как и наша Пирошка. Ей молоко полезно. Требует, значит, ребенок-то…

Уж так в деревне заведено: если молодая баба ждет ребенка, то все стараются ее чем-нибудь угостить. Бабы ведь знают, что в такое время то одного, то другого хочется. Стыдливые — те про себя свои желания держат, а посмелее — прямо говорят. Да что говорят — берут, что захочется. Бабе на сносях все позволяется.

Особенно сильными становятся желания по воскресеньям; по воскресеньям и угощения обильнее… В церкви звонят второй раз; Юхошиха, мать Марики, как раз обед ставит на плиту. Жареный цыпленок нынче на обед; к нему немного лапши она добавляет, а мясо выдерживает в горячем жиру. И еще молодую картошку готовит на обед, с петрушкой. Готовит и думает: Марика, бедняжка, так любила цыпленка с молодой картошкой… Бог знает, какой у них обед нынче… Надо ей послать что-нибудь. Пупок. И голову. Пусть полакомится; она эти кусочки уж так любила… Дитятко мое ненаглядное… Никто, поди, и спросить-то не догадается, хочется ли ей чего… Обязательно пошлет она ей сегодня гостинец; вот только когда лучше: сейчас или ближе к вечеру?..

И сейчас пошлет, и к вечеру — решает она в конце концов. И даже удивляется, как это ей раньше в голову не пришло? Кричит:

— Мишка! Ты где, Мишка?

Мишке, младшему брату Марики, весной стукнуло тринадцать. Так что теперь ему почти четырнадцать, как он сам говорит. На занятия допризывников он нынче не пошел: на стекло напоролся намедни, теперь хромает, на пятке ходит.

— Возьми-ка, снеси Марике яблок, — говорит мать и дает ему корзинку.

Хороши на вид эти ранние яблоки, а на вкус — вода водой. Только что в зеленовато-желтой оболочке. Ну ладно: не сами яблоки ведь важны; тут вид их важнее. Потому и тащит Мишка корзинку по улице гордо, будто бог знает что там у него. Не вешает ее на локоть, потому что так бабы носят. Мужику или парню такое не к лицу. Это только бабы да девки — словом, слабосильный народ — все на локоть берут: бидон, корзину, флягу, а мужчины тащат в руке. Будто так просто взяли, подхватили, на другое место переставить. Если далеко нести: скажем, воду от артезианского колодца, — так возьмут веревку, на плечи повесят. А на локоть брать — это уж нет…

Так идет Мишка по улице и рассуждает, что́ полагается мужчине, что́ не полагается; конечно, не вслух рассуждает, а про себя. Все это ему очень важно, потому что Мишке вот-вот четырнадцать лет исполнится, значит, скоро станет он настоящим парнем. А все, что было, — это для него не что иное, как детство. Изо всех сил старается Мишка похоронить свое детство, чтоб и следа от него не осталось. Только дело это ох какое нелегкое: не хочет уходить детство, то здесь прорвется, то там. Мишка — парень умный и понимает, что быстро это не делается. Однако все равно ему стыдно, когда вспоминает, например, как однажды, в четвертом классе, вызвал его учитель: «Михай Юхош! Расскажи-ка десять заповедей!»

Мишка, конечно, рассказывает. Такие вещи он назубок знает, даже и сейчас. Первая заповедь: «Не сотвори себе кумира» (Мишка не знает, что такое кумиры, и думает, что это ряженые, которые пляшут и кривляются на свадьбе). Или нет. Это вторая. А первая: «Я есть господь бог твой, да не будет у тебя других богов, кроме меня». (Это он всегда говорит со страхом, потому что среди заповедей есть и такая: «Не повторяй всуе имя божье» , — а тут еще другие боги. Ух!) Третья заповедь — это как раз она и есть, насчет того, что нельзя всуе имя божье повторять; четвертая — «Помни день субботний» … Еще бы он субботу забыл! По субботам ведь в именье платят, когда на поденщине работаешь. Причем платят поздно вечером. А иногда даже в воскресенье, к обеду. Пятая заповедь: «Чти отца твоего и матерь твою» . А что, он чтит, если уж на то пошло. Попробуй не чтить: такую затрещину получишь» что искры из глаз посыплются. Шестая заповедь — «Не убий» . Ну, это ясно. Мишка никого не убивал и не собирается. Еще чего не хватало. Седьмая заповедь…

И тут ему жарко становится.

От стыда голову наклонил и ноги стал волочить по земле.

Корзинку перехватывает другой рукой; все равно стыдно, чуть не до дрожи. Ну как он мог таким болваном быть, таким ослом («И-а, большой осел, ты зачем в школу пошел?»), чтобы эту заповедь забыть? Он, правда, все наизусть выучил, с закрытыми глазами мог рассказать — а вот поди ж ты, как раз когда спросили и инспектор тут же сидел, Мишка подумал, что заповедь неправильно написана. Как бишь там было? «Не предавайся блуду!»