Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

«Так вышло просто, — ответила Лена. — Много всего совпало. Дура была — раз, поэтому почему-то боялась умереть в одиночестве, у меня просто знакомого в Тагиле только спустя несколько дней в квартире нашли, не хотела так. Плюс еще мама номер отколола, так что до сих пор не понимаю, что это вообще».

«Мама у тебя, конечно, да», — после долгой паузы ответил Владимир.

«А затем ты то же самое, в принципе, устроил, что и мама, — поддела Лена. — Теперь хотя бы знаешь, каково это. Теперь можем на равных разговаривать».

Он послал ей сначала смеющийся до слез смайл, а затем эмоджи в виде аплодирующего котика, а потом добавил: «Туше».

По словам Владимира, в первый вечер разлуки с женой он просто напился коньяка и отрубился с мыслью, что Мария одумается. Во второй вечер, когда выяснилось, что Мария никак не поменяла своего настроя, Владимир снова напился все той же бутылкой коньяка, второй ее половиной. Когда на третий день стало ясно, что все серьезно и неотвратимо, Владимир понял, что никакой печени не хватит ему так переживать, что алкоголя он уже не хочет. Наступил у него период листания телеканалов, но и это надоело, тогда он, возвращаясь с работы в свою, купленную еще до брака с Леной квартиру, ложился на кровать, глядел в потолок и сидел в интернете с телефона, лайкая все, до чего мог добраться, ввязываясь в политические споры, так что лишился нескольких друзей и со стороны патриотического лагеря, и со стороны либерального.

«И сколько это вообще длится-то у тебя?» — не удержалась Лена, потому что кризис Владимира показался Лене многомесячным.

«Шесть дней» — ответил Владимир. — Но вот мысль, что многие люди путают свою мизантропию со своими политическими убеждениями — это ведь не от депрессняка. Сейчас думаю, может, ММО какую поставить, один хрен по вечерам делать нечего, а там такие же, как я, сидят небось под пиво, вступлю в какой-нибудь клан, буду за жизнь тереть с другими пузатиками.

«Тебя и оттуда попрут», — предрекла Лена.

«А ты как справлялась?»

«Прекрасный вопрос! — ответила Лена. — Когда школьные дела, то бегаю вся в мыле, так что особо не до рефлексии, а когда совсем тяжко, стишками ставлюсь».

Она сама не поняла, зачем это написала, только в момент, когда сарказм таким вот образом разыгрался, она уже не могла остановиться. Это была такая попытка сказать хоть кому-нибудь правду, не опасаясь, что подобное выльется в разборки, что в такое Владимир поверит. Он и не поверил:

«Ага, ага. Еще скажи герычем. На учительскую зарплату. Ну, серьезно».

«Нет, давай уж сам», — ответила Лена.

Стишки не были заброшены вместе с окончанием торговли ими. Иногда Лена ненавидела себя, когда отвлекалась на их сочинение, в то время как дочкам требовалась помощь, когда становилась рассеянной в поиске слова вместо того, чтобы проявить участие. Когда с нетерпением ждала, чтобы дочери уснули или ушли, чтобы продолжить сочинять, или ненавидела учеников и свою работу, потому что они отвлекали от очередного текста, когда нужно было заниматься школьными бумажками, проверкой уроков, курсами подготовки к ЕГЭ, ловить поэтому текст буквально в воздухе по пути до магазина и дома. Никакой речи о попытке поймать свою «Рождественскую звезду» не было уже. Появился просто навык для обычного прихода, когда сам стишок не нужно было даже записывать куда-то, обычное какое-нибудь восьмистишие. Имелась у нее папка в запароленном ноутбуке, куда она сбрасывала в один документ то, что казалось ей если не многообещающим, то хотя бы не безнадежным для поисков в периоды, когда реальность не отзывалась ни одним интересным словосочетанием, была молчаливой, как для остальных. Там же порой оседали готовые тексты.

Речь пыталась зацепить как-нибудь Аню и Веру, затащить к себе, внутрь хотя бы одной вещи. Неизвестно зачем это было нужно речи, но Лена раскусывала эти попытки своей стиховой способности и пресекала их даже во время сильной ломки. Любые намеки на что-то двойное, намек на знак зодиака, каре Веры или косу Ани, на их увлечения, на музыку, которую играла Вера (Лист был исключен из текста), акварелям и карандашам было запрещено появляться в стишках, но все это пыталось быть использовано речью, иногда даже с иллюзией безальтернативности, как бы с насмешкой, что другие слова здесь не встанут, а если встанут, то прихода не будет. Отражения и двойники, параллели и отпечатки. Лена не понимала точно — суеверие ли это, придуманное ей самой на основании пережитых впечатлений, либо уже тихое безумие, просто у Блока она не встречала в романах этой приметы, его герои тащили все в койку и в стихи, вообще не сомневаясь, что у подобного могут иметься какие-то последствия. В романах никаких последствий и не наблюдалось, за исключением совсем обыденных, вроде попытки прочесть свеженькое городовому и отсыхания в участке, накуривания стишком племянника и дальнейших скандалов с родственниками.