Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

Лицо Владимира перекосило от досады, словно от постоянного вопроса, задаваемого изо дня в день, словно Лена только и делала, что задавала этот вопрос, и уже надоела этим своим любопытством. «Ну вот не начинай, пожалуйста, — сказал он. — Будто сама не знаешь». «Не знаю, — сказала Лена, — просвети уж, сделай милость». Владимир восторженно рассмеялся: «Какой тон! К доске, может, вызовешь? Не переживай, будут тебе алименты, и к Ане и Вере буду приходить». «Хорошо хоть так», — сказала Лена. Она вспомнила, что еще вчера они вместе смотрели фильм по телевизору, но уже не помнила какой, так ее рассудок помутился от внезапной новости, как смеялись, потому что это была комедия, как Владимир ее обнимал, а она приваливалась к нему. Между тем, как Владимир играл эту вот свою привязанность к Лене, и настоящим его к ней чувством была такая пропасть, что у Лены даже слегка закружилась голова. Он ушел в прихожую, обулся, а потом вернулся, прямо в ботинках зашел в гостиную, где Лена так и осталась, подпирая лопатками стену, и сказал: «С первого взгляда. Ах, Леночка, Леночка! Такая-то она хорошая! Береги ее, другой такой больше не найдешь!» Он махнул рукой, не в силах объяснить, хлопнул дверью и двумя быстрыми движениями провернул ключ в замке.

Лена, кажется, правильно поняла его слова, потому что подумала: «Да вы, блин, издеваетесь», — имея в виду и мать, и примкнувшего к ней Владимира.

Как они постепенно шли к речи, сначала пробовали звуки, особенно замечателен был горловой звук младенческой радости при узнавании или игре. Одинаково пользовались звуком: этаким слитным «н», «м», «у» с указанием на незнакомый им предмет, требовали многократного повторения, чтобы запомнить и уяснить себе что-то, были вроде первобытных людей, попавших из пещеры прямо в квартиру.

Сестра однажды, глядя на то, как близняшки что-то там калякают между собой, сказала: «Нужно их, как в учебниках. Сначала к университету отнести. Что это за здание? Университет. А это не университет? Нет, это универмаг. Что это за дерево? Это сакура. А это разве не сакура? Нет, это вовсе не сакура, это что-то там другое. Это — карта. Это — стол. Это — книга. Это книга господина Танака? Нет, это моя книга. Это — портфель, а там — журнал. Потом выяснить, кто какой национальности. Потом повести их в магазин, в магазин техники, в продуктовый. Потом в ресторан, попросить меню на английском, выяснить: кто где работает. Считай, уроков пять-шесть, и они уже слов двести знают, не считая всяких падежей». Когда Вера еще совсем не говорила, Аня уже уверенно знала слова «баба» и «дай».

И баба и дед с удовольствием бы дали Владимиру ремня, если бы могли. Лена смотрела на то, как они виноватятся вместо него — те, на кого он сам так походил, на обоих, с этим крупным носом и близко посаженными темными глазами, движениями, особенными нотками интонации в голосе, совершенно русскими, но чем-то похожими на все эти из кино про партизан реплики немецкоязычных персонажей, работающих переводчиками при допросах. Но это только когда все уже улеглось, и они заговорили более менее спокойно. В минуты же первого гнева, прилетев оба в опасении, может, что Лена сделает что-нибудь с детьми и собой после такого неожиданного фокуса в исполнении Владимира, они ругали его вполне себе по-русски, без малейшего акцента. «Я этого козла больше видеть не хочу, — сказал отец Владимира. — Вот был у меня сын, больше нету, все. Еще и Машей дочь хотел назвать».

Оказалось, что женщина, которую давно уже не любили родители Вовы и любил сам Вова, звали Мария. Родителями Владимира была преподнесена Лене более подробная история этих отношений, где Мария выставлялась этаким суккубом, а Владимир — бараном, который был готов прощать ей все что угодно, схлестывался с любым, на кого бы она ни показала, если ей казалось, что ее обидели. Тот парень, что сделал Марии ребенка, просто дружил с ней, пока она не заявила, что если он ее бросит, то будет иметь дело с Владимиром. «И ладно бы красавицей была, а то ведь полная такая, всегда была такая крупная, красилась ужасно, одевалась ужасно, потому что родители ее — какая-то алкашня, пахло от нее, в первых классах вечно от нее вшей все цепляли, — сказала мать Владимира. — Чем его поймала — неизвестно. Она ведь всем давала, кроме него. Она ему, наверно, и сейчас не дает, нисколько не удивлюсь, если это так».

За вычетом ненависти, что испытывала Лена к Владимиру примерно с неделю (но зато такой ненависти, что при мысли о нем застилалось зрение и она будто начинала падать в колодец Ньютона, состоявший из красного фона и черных фигур), и мимолетных приступов негодования, что она ощущала время от времени, это упорство в достижении любимой женщины, какой бы она ни была, приятно Лену удивило. Ей жаль было, что это женщина — не она сама, но факт того, что Владимир, за всей своей игривостью и несерьезностью, прятал такое сильное и суровое чувство, был удивителен. Это чувство было вроде мощного стишка, который прошелся траками не только по читателю, но и по всей семье, повертелся, как «Тигр» на траншее с героическим пулеметчиком — и пошел себе дальше, движимый каким-то внутренним огнем. Постоянно ненавидеть Владимира она не могла, потому что ее дети были похожи на него, ненавидеть его означало ненавидеть и двух этих темненьких девочек, которые, став на толстенькие ножки, ходили в своих платьях с замаранными передниками, чем-то похожие на советских продавщиц из мясного отдела — такие же коренастые и громкие, и притом что в детстве именно такие продавщицы вызывали в Лене чувство испуга, даже воспоминание о них было теперь, благодаря Ане и Вере, каким-то юмористическим.