Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

Бабушка дошла до того, что собиралась провожать Лену на занятия, чтобы нигде у Лены не получилось пересечься с Михаилом. Запала ее хватило на пару походов до трамвая с утра. Затем лень и возраст стимулировали ее здравомыслие; она рассудила, что ничего не мешает Лене выйти на следующей остановке и отправиться куда угодно, в чью угодно компанию, если уж она такая уродилась. Женщины, что старая, что помоложе, — погрузились в мрачную уверенность, что Лена со дня на день выполнит известное и печальное действие, какое производили все нехорошие девочки в таком раннем возрасте, т. е. принесет в подоле. Каждый вечер в течение пары месяцев Лену ждал допрос, что она делала в институте, почему задержалась, как добиралась туда и обратно. Сор из избы (Лена и правда почувствовала себя живущей в избе девятнадцатого века, только что не занимали ее ремеслом при лучине, какими-нибудь кружевами) решено было не выносить, в институт ни мама, ни бабушка не звонили, не выясняли, сколько у Лены пар, как она себя там, вообще, ведет. Вечера в основном проходили в мрачном молчании, говорил, смеялся и плакал только телевизор в гостиной. Затем все как-то постепенно успокоилось само по себе. Кажется, мама и бабушка оказались даже разочарованы, что никакого ребенка нет, хотя и не признавались в этом ни себе, ни Лене. Был у них какой-то азарт во время семейных скандалов, когда они говорили о грязных пеленках, бессонных ночах, такого азарта не бывает, если не хочешь, чтобы в доме были пеленки и бессонные ночи. Больше всего огорчалась бабушка, потому что, похоже, вовсе не надеялась дождаться правнуков при обычном, ботаническом поведении внучки еще лет двадцать, а столько бабушке было бы не протянуть. Однажды бабушка ляпнула маме в перепалке: «Он, по крайней мере, не такой идиот, как Витенька твой». «Да уж! На кое-что у него ума хватило!» — отвечала мама в запале. «А что „кое-что“? У нас с Феликсом чаще было, чем у вас, даже когда вы молодые были! Это тоже, знаешь, показатель!» — «Мама! Мама! Ну, что ты несешь, мама! Как ты, вообще, можешь в таком солидном возрасте о таких вещах!» — «О нормальных вещах я говорю, Витя не был состоятелен ни в чем. Единственное, что он сделал — женился из своих каких-то представлений, всю жизнь быть ему благодарным за это как-то, знаешь, глупо».

Бабушка сильно удивила Лену во время этих событий. Она, бывало, хваталась за сердце, когда узнавала о школьных неприятностях Лены, а тут проявила удивительное присутствие духа, даже бодрость, и первая стала проявлять признаки здравомыслия, это если учитывать то, что вспоминая о своем детстве и юности, она говорила Лене, что так грубо отвечать своей маме она бы ни то что не посмела бы, ей бы даже в голову это не пришло, она рассказывала, что до конца жизни обращалась к родителям на вы, а они ведь простыми людьми были совершенно, прабабушка даже читать так и не научилась. «А все равно я ее уважала, а все равно она мне казалась умнее порой, чем некоторые профессора, просто жизнь у нее был тяжелая», — говорила бабушка.

После того как аффект у старших в семье прошел, то есть перестали они по десять раз за вечер врываться к Лене в комнату с вопросом «что делаешь?», прекратили первыми бежать к телефону, к двери, устали выяснять, где и как долго пропадала Лена, тем более что нигде она особо не пропадала, а рассказы ее были такими скучными, что слушать их раз за разом не было, видно, никаких сил даже у самых бдительных родных, когда перестали мама и бабушка ругать Лену за то, что она, возможно, беременна, и одновременно завуалировано досадуя, что это вовсе не так, Лена оказалась внезапно предоставлена сама себе. Некое отчуждение пролегло между нею и двумя другими членами семьи. Иногда Лена чувствовала себя едва ли не в школе, будто снова оказалась в своем классе. Хуже ей от этого не было, главное, что основное осталось не замеченным. А ведь она однажды, во время одного из скандалов едва не выпалила правду, лишь бы от нее отстали, потом же очень долго переживала, что едва не раскололась. Ей даже представить было страшно, что бы тогда произошло, мама, наверно, даже решетку бы на ее окно повесила и заперла бы под замок.

Вообще, если бы не стишки, а их написалось несколько штук, если бы не утешение, исходившее от них, Лене пришлось бы гораздо тяжелее. Ей нравилось, что как бы сильно ни пытались контролировать ее мама и бабушка, чуть ли не на цепь могли посадить — залезть в ее голову они не могли. От речи, беспрестанно двигавшейся в ее голове, как кинопленка, не могли они ее избавить никак.