Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

Первый отказ в итоге завел в ней такой упорный моторчик, совсем не вовремя, правда, и направленный совсем не в сторону учебы. «Я не знаю, сколько в этом зависти, но это будто рядом сразу несколько человек выиграли в лотерею», — сказала она Лене. «Это, Анюта, такая лотерея, которая неизвестно еще, чем закончится, если ты про меня и папу или про Веру и Женю», — не могла не возразить Лена, но только еще больше подтолкнула ее к тому, чтобы не отставать от подружки, той самой, что не ответила ей взаимностью, каким-то образом снова прокопалась к тому, чтобы вернуть былую дружбу, прежние бесконечные чаты, прогулки. «Кто она еще, мама? — объясняла она Лене. — Ну кто? Сама посуди. Мальчика нет и не было, и попыток тоже, тех, что за ней пытались ухаживать, отшивала». На возражения, что это вполне похоже на сознательность, на целеустремленность, либо это комплексами какими-нибудь можно объяснить, Аня только закатывала глаза, потому что хотела именно одного объяснения всему. А на пример, что Лена сама была такой в семнадцать лет, как эта подружка, Аня выдала, что именно поэтому-то было некое двусмысленное между Ирой и Леной по вине самой Лены. Конечно, Лене хотелось, чтобы дочь зациклилась на чем-нибудь более полезном, но сама и понимала, что не ей судить, что полезно, а что не совсем, а что совсем не полезно. Она знала, что Аня, еще совсем не понимая того, заполняет этот небольшой подвал юношеской страсти, о каком будет то и дело вспоминать на протяжении всей жизни, с нежностью разглядывать потом, вытаскивая из паутины невероятно дорогой сердцу хлам. В этом возрасте Аня ничего не теряла, даже если ничего с подругой и не вышло бы, настолько в этом только что окончившемся детстве взаимность и ее отсутствие одинаково двигало ей и заставляло все это переживать, радостно страдать, отчасти упиваться своим несчастьем, как делала это и Вера порой, не потому что Женя хотел ее обидеть, а потому только, что вот в какое-то мгновение ей захотелось обидеться, и она вытаскивала свою обиду и страдание за эту обиду буквально из ниоткуда. И это было так же невыразимо мило, как многое, что они делали в детстве, даже если дело было в запоре и связано с занятым унитазом, то есть мило безо всякой причины на то.

Это было так же мило, как и какие-то Вовины штуки, которого Лена ребенком совсем не знала, и причин для умиления его храпом у нее не было, но в те моменты, когда храп этот ее не бесил, он ее умилял. Сочетание его волосатости и то, как он справлялся с бритьем, и яркий баллончик, и вкусный с виду крем, и блестящие железки — все это составляло детали процесса, похожего на игру, казалось, что не имейся этих атрибутов у бритья, Владимир бы и вовсе не брился, настолько ему очевидно до сих пор нравилось прочерчивать дорожку в пене, наляпанной на лицо в виде бутафорских бороды и усов. И как он, дурачась, затягивал галстук перед зеркалом и на какой-то миг становился серьезным, вглядываясь в отражение и сравнивая его с неким образцом в голове, а затем снова продолжал дурачиться. Или его любовь к «Симпсонам», которую он объяснил однажды тем, что начались они, когда ему было четырнадцать, и до сих пор идут, и за это время никто из героев не постарел ни на год, и ему самому кажется, что все так же, что Гомер по-прежнему старше него. То, как он переживал за цифровых куколок «Икскома» во время любого из выстрелов, не поддавалось описанию, он еще и назвал каждого именами и фамилиями людей на работе, а снайперше дал имя Елена Кениг, говорил: «Ну, давай, Ленусик, на тебя вся надежда, — и даже не замечал этого, еще иногда упрекал: — Эх, Лена, Лена, подвела ты нас совсем не вовремя!», а Лена в этот время давилась смехом за книгой или проверкой уроков.

Незаметно Лена осталась одна в гостиной, Владимир покинул комнату первый, заявил, что пойдет подремлет, да так и пропал, тогда Лена и девочки устроили небольшую чайную церемонию, а когда и Аня с Верой попеременно посетили ванную и ушли к себе, Лена от скуки сходила посидеть в беседке, наслаждаясь густой августовской темнотой и шумом воды вокруг, надеясь, что так потянет в сон, но на улице было заметнее холодней, чем днем, и на долгое сидение Лены не хватило. Она вернулась в дом, стараясь не шуметь, помылась, почистила зубы, полежала в обнимку с Владимиром, почитала книгу с тумбочки возле кровати, затосковав, что это Салтыков-Щедрин в самом его грустном воплощении, а именно — Салтыков-Щедрин рассуждающий о чем-то уже совсем незнакомом ей без сносок, но рассуждающий бодро и неснотворно, Лена угадала среди предметов в комнате, прикрытых полумраком, фотоаппарат, цапнула его и принялась пролистывать фотографии с прошедшего вечера.