Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

«Я не знаю, что тут можно еще добавить, — сказала Лена, отдышавшись. — Тут и так все на месте, я не знаю, что тут может быть еще более сильное, как тут еще может закрутить и выбросить».

«Но вот автора выбросило, говорят. Скатило по лестнице в самую что ни есть тьму».

«Второй стишок не так эффектно работает, — сказал Слава. — Можете даже сейчас его прочитать. Его папа брал, потому что с легкостью мог воспроизвести обстановку того, что там происходит, так про комнату, про темноту, но в целом непонятно, к чему автор ведет. На папу стишок никак не действовал, там, видимо, дело в эффектном финале. Автор как раз этот авантюрист, про которого я рассказывал, это как раз этот стишок по слухам, который у него нашли, когда к нему вломились. А может, чья-то мистификация, кто-нибудь за него написал и выдал за такую загадку, у которой нет на самом деле ответа». Лена с любопытством глянула в очередной листок. Там были мытарства человека, запершегося в темноте и размышляющего о том, о сем, в стишке не хватало двух строчек, и, видно, или действительно в них было дело, либо не было никаких строк, так, возможно, все и заканчивалось безымянным поэтом. Походило на то, что кто-то пытался выдать обыкновенное стихотворение за литру.

«Есть варианты?» — спросил Слава, устраивая на столе чай для себя и Лены, так что ей пришлось подвинуть в сторону листочки.

«Нету, — сказала она. — Мне кажется, что это, да, подделка».

«А папа очень серьезно отнесся, — сказал Слава. — Каждый вечер запирался, шум моря себе в наушниках включал и сидел так в полной темноте, все повторял, повторял. Сначала это раздражало, а потом дочка даже засыпать стала под этот его бубнеж, как под колыбельную, хорошо, что она еще тогда не говорила и не особо что-то понимала, потому что там есть пара сомнительных мест, согласитесь. Ну а потом он, видимо, вспомнил или другой какой стишок, или еще что. И нашли мы его уже утром, на полу, рядом с разбитыми очками, а в наушниках так море и шумело. Доигрался он в эти свои игры. И, конечно, вот эти вот деньги, что он зашибал, торгуя, они сделали мое детство совершенно незабываемым и безбедным, но лучше бы это было как-нибудь по-другому сделано. Я как представлю, сколько людей оказались тоже с инсультами и инфарктами, сколько кто-то другой не получил, когда был ребенком, потому что его отец или мать покупали вот эту дрянь, не знаю. Хорошо, что сейчас так, хорошо, что все наркоманы переместились в интернет, пусть лучше будет, как сейчас. Мама говорит, что наркоманы все равно бы нашли, куда деньги потратить, что пора бы взрослеть, а не маяться дурью, что те люди нашли бы, как себя развлечь, раз уж решили вставиться, или за спиртом бы побежали, или за герычем, и неизвестно, что хуже — стишки, или героин».

«Нет, ну стишки стерильнее, в любом случае, и разбодяжить их невозможно никаким образом», пошутила Лена.

«Есть такое, да, — согласился Слава. — И еще, говорят, они отпускают иногда сами. Просто уходят без следа, как бы из жалости. Или с ума сводят, как Блока, например».

«Блок умер от воспаления сердечных клапанов, стыдно не знать, — уколола его Лена. — Правда, не представляю с какой интенсивностью он писал, чтобы до такого себя довести. Мне, вот, регулярно приходится обследования проходить, такого все же нет. Полагаю, что это оттого, что я совершенно очевидно — не Блок».

«Я сказал однажды отцу, что он холодок не узнает, если даже тот воплотится в живого человека и перед ним будет ходить туда-сюда, что уж о тексте говорить», — продолжил каяться Слава, глядя на то, как гостья смотрит на него, пытаясь понять, насколько отвратителен он в ее глазах этими признаниями, но она не могла относиться к Славе с осуждением. Столько ей самой было сказано в сердцах такого, чего она порой и не думала вовсе, а просто ляпнула из природной своей злокозненности, в тот момент скандала, когда интереснее уязвить, чем сказать что-нибудь другое, когда из обидных тропов выбиралась сама собой гипербола. Столько о самой себе подумано было вечерами, когда в доведении самой себя упреками до отчаянного сердечного боя имелась даже своеобразная радость.

«Слава, хорош себя драконить, — сказала Лена поэтому. — Что было — то было. Мало ли что было сказано. Ты, в конце концов, не на помойку отца выбросил».

«Дело не в том, что было сказано, — устало отвечал Слава. — Хуже, что многое не сказано было в каком-то стеснении. Хорошее, почему-то, труднее говорить, чем плохое, плохое как-то само вылетает. И подумать не успел — вот оно. Я к чему? На похороны его столько людей собралось, и не все бандиты и наркоманы, как ни странно. Не только любопытные, хотя и таких хватало. Отец еще до болячек успел ведь еще и архивы полурелигиозных текстов собрать и подарить, кому надо, причем не только местную епархию порадовал, там представители нескольких крупных конфессий присутствовали, притом что сам он был не ахти какой верующий, если уж во что верил, то в силу, так сказать, художественного слова. К тому еще пришли и неизвестные люди, которым он когда-то помог материально и морально. Те, кого он закопал, когда его пытались кинуть, понятно, не пришли, к ним он и присоединился, потому что кинул сам себя в итоге, так получается? И меня беспокоит, ну, вот, эгоистично так говорить, насколько я — это он, насколько я уперт в том, чем занимаюсь, и насколько обманываю себя, занимаясь именно этим?»