Алексей Сальников - Опосредованно [журнальный вариант]

«Но такие вещи уже в прошлом, если вы не в курсе, — продолжал он. — Вы ведь не торгуете уже, так понимаю?»

«Не торгую».

«И не смогли бы, даже если бы попытались. Вы не представляете, что интернет в итоге сделал с карьерой отца, а с другой стороны, дал ему то, чего он хотел всю жизнь. То есть доступ к литре совершенно безвозмездный и практически бесконечный. Сначала площадки со стихами находились в открытом доступе, их закрывали, чтобы они открылись в другом месте, а с появлением всяких скрытосетей он только и делал, что сидел там, ресурсу, там, стихиру лет, наверно, уже десять, как ни больше, и там подборок советских, эмигрантов, нынешних — просто завались, не разгрести за всю жизнь. Ну, просто представьте текстовый документ в двести мегабайт, в котором одни только стишки. А люди продолжают пополнять ресурс своими стишками почти ежедневно. И, казалось бы, никакой выгоды в этом нет, а люди все равно добровольно несут это в сеть ради того только, чтобы получить какие-то комплименты о том, кого как вставило. Это что-то невероятное. Но и отношение к этому всему поменялось. Нынешний читатель стишков, он ведь еще и предъявы кидает, что стишок слабоват, что должен торкать сильнее, что только время зря потрачено, потому что люди почему-то относятся более критически к тому, что досталось бесплатно, чем к тому, за что заплатили — это уже такой известный феномен консьюмеризма. Но даже и такое отношение новых авторов не останавливает, то есть даже почти полная анонимность, когда ничего, кроме ника, не известно, определенная предвзятость, то, что если ты в какой-то момент пропадешь, о тебе никто и не вспомнит, потому что память о тебе буквально смоет волной новых авторов. Это удивительно и необъяснимо. Нет, то есть, конечно, объяснимо вполне себе через человеческое тщеславие, просто ежедневный объем текстов поражает, у нас в стране и за рубежом сотни, тысячи поэтов, вся их деятельность похожа на строительство муравейника или, не знаю, раз за разом неостановимое строительство Вавилонской башни (потому что уже эти поэты разбиты на множество предпочитаемых языков, притом что каждый из этих языков — русский). Каждый раз, когда туда захожу, чувствую, почему-то, что-то вроде мистического ужаса, порой кажется, что никакие это уже не люди, а сам язык живет на этом ресурсе и клепает текст за текстом специально для меня, но неизвестно зачем. Отца-то уже нет, можно остановиться».

Он опять улыбнулся чуть сильнее.

«Отец очень увлекся этим, когда узнал. Авторы советской поры доходили до него фрагментами, а тут он мог черпать их сколько хотел, мог видеть, упорядочивать тексты по времени, это его почему-то сильно волновало. Особенно его, конечно, трогали авторы, которые, по слухам, закончили холодком. Отец считал, что дело в такой эволюции до холодка, что можно постичь это все, проходя от первых текстов к последнему. Там даже на форуме есть специальный раздел „Холодок“. Очень смешно, на самом деле. Это бессмысленный раздел. По идее, те, кто могут разгадать, что там дальше в последних строчках — мертвы. Это как в „Что? Где? Когда?“ самые идиотские вопросы как раз про хайку или стихотворение, типа, о чем хайку или стихотворение? Первым делом он вцепился в одного эмигранта и все твердил первые строчки, все пытался завершить, ох: „Все было в России, на юге, в июле, и раненый бился в горячем вагоне, и в поле нашла ты две светлые пули, как желуди, ты их несла на ладони“. А заканчивалось оно словами: „Но, если случайно, сквозь тень и прохладу, два желудя“ — и все. Сколько он сил и нервов убил себе этими желудями — не пересказать, а помимо всего прочего, он же и так еще вставлялся. С какого-то времени я его просто перестал видеть необдолбанным, мама вся на слезы изошла, хотя к тому времени уже развелась с ним и до сих пор живет с другим человеком. И, конечно, несколько сердечных приступов он уже хватанул — и возраст, и стишки, уже и непонятно, что там было больше — возраста или стишков. Я уже шнур от компьютера у него забирал, как он у меня когда-то, смешно, право слово. И все распечатки в унитазе топил, как мы с ним ссорились — не передать. Он меня все упрекал, что раз дал мне жить, как я хочу, пускай я дам ему умереть, как хочет он. Разумеется, в горячке было мной сказано пару раз лишнее, что, вроде как, скорее бы уже, потому что это невозможно, что давно мог бы уже спрыгнуть с этого всего, если бы на самом деле любил семью, как говорил, что силенок не хватит повторить талантливых авторов. Вот это вот последнее я еще так язвительно произнес».