Евгений Каминский - Свобода

Взглянув на лопату в руках супруга и трагически вздохнув, дочь члена-корреспондента просила его принести штыковую лопату, копать которой легче (она прекрасно понимала, что эту, совковую, ее Иван Савельевич — только так она его теперь называла и на работе и дома — взял потому, что та больше штыковой, а он, Иван Савельевич, — настоящий мужчина, силач и герой, который не ищет легких путей). Однако Иван Савельевич, победоносно улыбнувшись, набрасывался на грядку с этой, совковой, и вонзал ее в сырую землю по самый черенок. Потом, красный от напряжения, пытался отвалить тяжелый ком в сторону, но черенок лопаты с треском отламывался, и довольный собой Иван Савельевич, мол, смотри, жена, какой я неловкий, но это все от моей нечеловеческой силы, шел осматривать сломанный черенок на ступеньку крыльца, где еще пускала в небо парок его чашка с чаем. Тогда Лена сама приносила из сарая штыковую лопату и до обеда выкапывала картофель, полагая, что так даже лучше, потому что никакая картошка не стоит душевного равновесия ее Ивана Савельевича.

Кстати, и дрова она рубила сама, хотя муж каждый раз порывался вырвать из ее рук топор, чтобы показать ей «как это делается». Ласково глянув Ивану Савельевичу в глаза, дочь члена-корреспондента говорила ему, что очень любит рубить дрова, что пряниками ее не корми, дай только порубить всласть. Она почему-то была уверена в том, что доверь такое важное дело Ивану Савельевичу, и он непременно отрубит себе ногу или руку. Это ей даже снилось, особенно когда за окном всю ночь выл ветер. «Ничего-ничего, — говорила себе дочь члена-корреспондента, — потихоньку можно и самой дров на зиму наколоть, надо только приноровиться…»

И все же Ивану Савельевичу приходилось выходить порой в город из дома. Ничего не поделаешь — дела!

Оказавшись на улице, Иван Савельевич тут же припускал от нее (от жизни). Бежал, путаясь в полах тяжелого драпового пальто, тяжело гремя подметками по асфальту, а она, улюлюкая, хватала его то за хлястик, то за шиворот, чтобы посмеяться над ним и даже сделать ему больно. Эта, городская, жизнь глумилась над Иваном Савельевичем, по-видимому, найдя в нем крайнего — самого нелепого, самого безответного, самого беззащитного. Везде, в гастрономе, в универмаге, в сберкассе, в аптеке, в уличном туалете, в кинотеатре, в зале ожидания и даже в Божьем храме с ним случалось неприятное, невероятное. Из любой ситуации он непременно выходил потерпевшим и виноватым одновременно, и, куда бы ни шел, обязательно попадал в историю.

Вот, например: зима, мороз и предновогоднее перевозбуждение в массах. Иван Савельевич, спешащий в родной институт, влезает на ступеньку троллейбуса; пыхтит, отдувается, такой румяный, сановитый, в ондатровом треухе, в обшитом кирзой меховом пальто, с огромным портфелем, полным дерзких предположений и хитроумных соображений. Но двери никак не могут закрыться, поскольку в дверях застрял такой большой ученый, а мрачная толпа в троллейбусе, хоть и состоит сплошь из маленьких людей, спешащих кто на ветхозаветный завод, кто в занюханную контору, велика и не пробиваема.

Троллейбус уже тронулся, и водитель хрипит по спикеру, чтобы там, сзади, сукины дети не держали двери, а не то он никуда не поедет, хотя уже едет (а куда ему деваться?), и Иван Савельевич, конечно, и рад бы втиснуться в салон, войти в черное море тоски и нарастающего раздражения, но — увы — жидкость несжимаема вне зависимости от давления, так что Иван Савельевич только кряхтит да пыжится. А тут, на малом ходу, на ступеньку рядом с ним влезает еще кто-то, неказистый с виду, отчетливо пахнущий тяжелым ручным трудом. Ивану Савельевичу и прежде было нехорошо, тесно, потому что пахнущий чем-то простым и железным пассажир грубо напирает на него сбоку, пытаясь втиснуться в салон. «Не путайся под ногами!» — ревет Иван Савельевич, пытаясь вытолкнуть наглеца из троллейбуса. Завязывается короткая потасовка, пока без рукоприкладства. Троллейбус останавливается, и из задней двери на припорошенный бенгальским снежком тротуар тяжело вываливаются двое: Голиаф с портфелем и Давид в промасленной телогрейке. Голиаф надвигается на Давида, грозя раздавить его в своем праведном гневе (все же Иван Савельевич уже ехал в стесненных обстоятельствах, а человек с рабочей косточкой втерся и еще больше стеснил), размахивается по-девчоночьи и бьет соперника в скулу, распушив свои усы и бороду да еще выкатив за стекляшками разъяренные бельма. Но Давид и не думает спасаться бегством при виде такой глыбы, пышущей яростью. Словно и не было удара грозного великана, он идет на него, чуть пригнувшись и сжав кулаки, и в Голиафе мигом иссякает керосин агрессии, он начинает пятиться все с теми же, вытаращенными, глазами (только теперь — от растерянности), в ужасе ожидая ответного удара. Не говоря ни слова, соперник тыкает его кулаком в подбородок снизу вверх, и Иван Савельевич опрокидывается на спину, как жук, поджимая к животу конечности, прикидываясь мертвым. Хорошо еще Давид достался Голиафу незлобный: он лишь разок пинает Ивана Савельевича скороходовским сапогом в рыхлый зад и, плюнув с досады себе под ноги, бежит догонять отчаянно буксующий на гололеде троллейбус, задняя дверь которого до сих пор открыта…