Хайме Манрике - Улица Сервантеса

Некогда великолепный дом Лара утратил блеск и наводнился крысами. Хуан, старый слуга Луиса, почти ослеп, но по-прежнему пытался одевать и кормить своего дона. Он напоминал мне дряхлого пса, который уже не может и ползать, но упорно отказывается умирать из верности хозяину. Помимо нас, в доме жила только Мария Элена – кухарка, чью стряпню Луис оставлял на тарелке нетронутой. Ее вонючие отпрыски, работавшие в особняке лакеями, садовниками и бог знает кем еще, каждый день навещали матушку и кормились за счет Луиса. Они без зазрения совести пили, ели, пели и плясали на кухне, а потом крали все, что могли продать или заложить.

В начале 1616 года я донес Луису, что Сервантес стал членом Третьего ордена Святого Франциска. Я ожидал, что он воскликнет: «От этого в его жилах не убавится еврейской крови!» – но Луис промолчал. Казалось, он наконец признал свое поражение и был совершенно, безнадежно раздавлен. Он проиграл состязание. Сервантес вышел из него безоговорочным победителем.

Однажды апрельским утром Мадрид облетела весть, что Мигель де Сервантес Сааведра, знаменитый и обласканный публикой автор «Дон Кихота Ламанчского», лежит при смерти и вскоре будет похоронен при монастыре Святой Троицы. Спустя столько лет прислуживания Луису Ларе – «Да, дон Луис», «Конечно, ваша светлость», «Как пожелаете, ваше превосходительство», «Поцеловать вас в задницу? Вылизать ваши пятки? Съесть ваше дерьмо? Конечно, конечно, конечно, ваша милость»; спустя столько лет, в течение которых я бросался на каждый его зов и выполнял любой приказ; спустя столько лет унизительного рабства – момент, которого я ждал, наконец наступил.

Когда я рассказал Луису о близком конце его врага, он неожиданно взбодрился. Стоял солнечный весенний день. Я спросил, не желает ли он прогуляться. Тело, которое всего несколько часов назад походило на мумию, наполнилось силой. Доведя Луиса до конца дома, я вдруг остановился и сделал вид, будто впервые вижу новую вывеску.

– Что такое, Паскуаль?

Я указал на украшающую угол табличку. Судьба ходит загадочными путями. Улицу Лара, много лет служившую им домом и носившую имя в их честь, недавно переименовали в улицу Сервантеса.

В тот же вечер я нашел Луиса в библиотеке мертвым. На коленях у него лежал экземпляр первой части «Дон Кихота».

А я остался жить.

Меня разбудила пальба из собственного тела, скорее похожая на пистолетную. В последние дни эти сернистые взрывы, производимые ослабленным кишечником и словно призванные напомнить о начале конца, были моими единственными посланиями миру живых.

Через окно спальни я слышал чириканье воробьев, которые плескались в фонтанчиках на заднем дворе и яростно били крыльями, пытаясь окончательно изгнать зябкие зимние дни и провозгласить неминуемый приход весны – времени света и изобилия. Сегодня их счастливый щебет омрачил мои последние часы на земле, напоминая, что я уже не увижу нового лета, которое каждый год облачает в зелень охристые кастильские равнины. Что ж, если эти птичьи голоса – прелюдия к заключительному акту моей жизни, я готов.

Итак, моя история – история человека «с овальным лицом, каштановыми волосами, с открытым и большим лбом, веселым взглядом и горбатым, хотя и правильным носом; с серебристой бородой, которая лет двадцать тому назад еще была золотая; длинными усами, небольшим ртом; с зубами, сидящими не очень редко, но и не густо, потому что у него их всего-навсего шесть, и притом очень неказистых и плохо расставленных, ибо соответствия между ними нет; роста обыкновенного – ни большого, ни маленького; с хорошим цветом лица, скорее светлым, чем смуглым; слегка сутуловатого и тяжелого на ноги», – история этого человека, моя история, подходит к концу, как и все на земле.

Покуда священник соборует меня в последний раз, я слышу, как плач – жены? сестер? – становится глуше, вокруг сгущается темнота, очертания предметов теряют четкость, а кожа начинает остывать, словно предчувствуя недалекий холод земли. В этот момент в моем сознании вспыхивает видение будущего (это непременно должно быть будущее, поскольку все кажется ярче и движется быстрее), в котором некий человек превзойдет даже Алонсо Фернандеса де Авельянеду и слово за словом перепишет моего «Дон Кихота» так, что он уместится всего на нескольких страницах; этому шедевру ловкости будет предшествовать длинный ряд чужих «Дон Кихотов» (которых люди станут читать прямо в воздухе, и каждая страница будет бесследно растворяться сразу же, как только ее перелистнут); и в эти отдаленные времена люди станут читать «Дон Кихота» Авельянеды на всех известных языках – и даже тех, которые исчезли столь давно, что не оставили после себя и малого следа, – нимало не заботясь о том, что это гнусная кража, грубая подделка, отвратительная потуга человеческого рассудка; и так будет продолжаться до тех пор, пока уже никто не сможет отличить фальшивых персонажей от подлинных или припомнить, что за человек был их создатель – Мигель де Сервантес Сааведра. Эти люди будущего сочтут «Дон Кихота» преданием седой древности – всего лишь историей о человеке и его мечте.