Евгений Лукин: Три слова о войне

Второй сын навсегда уехал на север, в Бачку, на самую венгерскую границу; купил имение и стал самым уважаемым человеком в тех краях.

Третий, мой покойный отец Гойко, которого бабушка, как самого младшего, больше всех любила и единственного отправила в школу, на деньги из Гера, штат Индиана, продолжил образование, стал господином, женился на девушке из старинной сараевской семьи Велимировичей, и таким образом я появился на свет в 1937 году в городе Сараево, где научился отличать Вивальди от Боккерини, скотч от бурбона, Брака от Пикассо (период кубизма), Dorn Perignon от Laurent-Perrier, то есть самым важным в мире вещам!

Ели бы гнилая балка на руднике Гер, штат Индиана, незадолго до моего рождения не упала на голову несчастного дяди, я, наверное, никогда бы не стал писателем. В лучшем случае из меня вышел бы пастух, ночной сторож или министр культуры».

Гюнтер искал часы. Их нужно было найти, пока Вольфганг не умер, а счет шел на минуты.

– Подарок… жены… Гелли. Они там, на опушке, где снаряд… где меня… Не хочу, чтоб они там…

Найти воронку от снаряда было нетрудно. Вокруг лежали поваленные взрывом деревья. Да и часы – не иголка. Гюнтер подумал, какая она – Гелли, которая сегодня станет вдовой. Наверное, красивая. Здесь, на войне, невозможно представить, что женщины могут быть некрасивыми. Хорошо, что она далеко, и не видит эти часы, над которыми склонился Гюнтер. Их ведь надо снять с руки, валяющейся на земле, – ее оторвало взрывом.

Гюнтер открыл крышку часов. Они все еще идут. Нужно скорее отнести их умирающему Вольфгангу, – это все, о чем он просит, о чем беспокоится, – чтобы не пропал любимый подарок. Иногда человеку так мало надо перед смертью.

Я очень хочу, чтобы Эльза выздоровела за эти два дня. Послезавтра у нее день рожденья. Грустно, если в свой день рожденья не можешь встать с постели. Я хотела пойти в церковь, помолиться за здоровье моей сестры, которой через день исполнится восемь лет. Попросить Бога, чтобы Он понял – дети не должны умирать. Если что и должно уцелеть в этом мире после войны, то только ни в чем неповинные дети. Но я не могу пойти в церковь, потому что ее разбомбили. Трудно жить в мире, который не защищают даже церковные стены.

– Я у Ганса талончик на шнапс поменял, и под его именем в бордель прошел. Свои талончики истратил давно. Видели бы вы Ганса, он к женщинам на пушечный выстрел подойти боится. А я не знал, что уже заразу подцепил. Ну, и наградил им девицу от чужого имени. Она – к начальству. Идут разбираться с Гансом, в учетной карточке имя-то – его. Ганс стоит ни жив, ни мертв, признаться боится. Он с девушкой ни разу не был, хорошо хоть если раз в жизни видел, а тут – ловелас, уже и подцепить, и заразить успел. Как товарищ он хороший, меня не выдал. Но ему лечиться надо. А он – здоров. И он так перепугался, что все откроется, и его еще хуже накажут за обман начальства, что меня спрашивал – как этим делом заразиться.

– Йозеф…Йозеф! – Гюнтер повысил голос. – Все, он уже не слышит. Конец.

Все. Зачем ты это ему рассказывал?

– Потому что ясно ведь было, что мы ничего не успеем, правда? И все, что можно было сделать – это чтоб он улыбнулся. Он мой друг.

– А эта история…Ты все выдумал. Я бывал, знаю. Там и солдатскую книжку спрашивают, и врач перед началом осматривает.

– Я просто хотел, чтоб мой друг улыбнулся. Чтоб ему было не так страшно умирать.

– Но он не улыбнулся. Он даже тебя не слышал.

– Значит, я рассказал плохую историю, – вздохнул Йозеф, – нужно было что-нибудь другое.

Эльза просит почитать ей сказку, но у нас в доме больше нет книг. Раньше их было очень много. Мама сожгла их. Если бы не они, отец до сих пор был бы жив. Тогда на площади Бебеля он оказался случайно. Он был профессор литературы, мой папа. И когда на его глазах жгли книги, огромный костер, он не мог не вступиться за то, что так любил. Он пришел домой очень расстроенный, и я слышала, он сказал: «Это все равно, что видеть, как на твоих глазах жгут женщину».

Может быть, он до сих пор был бы жив, если бы не начал резко высказываться в адрес тех, кто может позволить себе бросать в костер его любимых писателей. Для папы они были не просто авторы, а живые люди. И он не мог себе простить того, что видел тогда, на площади, как сжигают «живых людей», и ничего не сделал.