Леонгард Франк - Избранное. В 2 т. Т. 2

Михаэль узнал о случившемся несколько дней спустя, вечером в кафе Стефани, от Иоганна Воля. Он похолодел. На другой день он уехал в Берлин. Теперь, поднявшись выше, он также не знал, что ему с собой делать, как и пять лет тому назад, когда был слесарем и стоял за верстаком.

Берлин широко раскинулся на равнине. Человек, который выезжает из Берлина на автомобиле, может подумать, что этому городу нет конца. Он все тянется, тянется, тянется, потом, наконец, начинает сходить на нет, разбросанные виллы постепенно сменяются пригородами, где расположены чудесные озера, а дальше простирается плоская равнина до самого моря, — свежий запах моря летними ночами доходит до города, обновляет воздух, и поэтому ни в одной столице мира нет такого живительного и здорового климата, как в Берлине.

В Берлине прекрасные театры. По праву славится опера и симфонические концерты. Много смелых издателей, посредников по продаже картин, театральных директоров. Работы даже самых дерзких новаторов становятся достоянием общественности. Молодой актер, молодая актриса, каждый и каждая, кто к чему-нибудь способен, получают возможность проявить свои способности, а в пламенных и воинственных журналах молодежи ниспровергают все и вся. Мировой город Берлин открыт для нового, многообещающего искусства и литературы всего мира. Берлин все впитывает в себя и полной мерой отдает обратно. Мозг и нервы города насыщены электричеством. Сама жизнь насыщена электричеством.

Таков был Берлин 1910 года. Осенним днем Михаэль вышел из поезда на Ангальтском вокзале, тут же отправился в западную часть города и на Иоахимсталерштрассе снял комнату за восемь марок в день — это получалось в месяц гораздо больше, чем он выплатил в Мюнхене за все четыре года. Через несколько дней он снял на Шаперштрассе другую комнату за пятнадцать марок в месяц, но здесь потребовали уплатить вперед; от неожиданности он повиновался, хотя очень сердито и неохотно. Обычай брать деньги вперед показался ему отвратительным. И вообще в Берлине жизнь была не такой теплой, семейственной и уютной, как в Мюнхене — городе художников. Приходилось напрячь какие-то ненужные до тех пор мускулы и приготовиться ко всяким неприятностям.

С таким настроением он первый раз пошел в Западное кафе, то самое, с которым он расстался на длительный срок только пять лет спустя. Было одиннадцать утра. В кафе сидело лишь несколько человек, читавших газеты, а кельнеры носили фраки. «Все не так», — подумалось ему.

Перед поэтом Рудольфом-Иоганном Шмидтом стоял стакан пильзенского пива. Хотя за его столиком были свободные стулья и Шмидт мог сесть так, чтобы видеть весь зал, он уселся лицом к стене. Время от времени он воздевал руку и громко сообщал воображаемому собеседнику, что мир сошел с ума и вся планета насквозь прогнила.

Потом он медленно пересек зал, оглядываясь по сторонам, словно заблудившийся в лесу, взял газету и заглянул в нее — явно без всякого интереса, но с серьезным видом, как ребенок, который еще не умеет читать, но притворяется, будто умеет.

— Прошу прощения, меня зовут Шмидт, Рудольф-Иоганн Шмидт, к вашим услугам. Еще раз прошу прощения! — Он подсел к Михаэлю, оперся подбородком о согнутый указательный палец и, улыбаясь, сказал:

— Ты, должно быть, поэт, брат мой. Я вижу это по тебе, вижу по твоим глазам.

Так Михаэль получил возможность убедиться, что бывают на свете привязанности, которые возникают с первого взгляда и длятся всю жизнь.

— Я вообще никто.

— Браво, брат, браво! Я так и знал, что ты поэт!

Они провели вместе весь день и полночи, и только когда Михаэль — часов около трех — покупал сигареты в киоске на Унтер-ден-Линден, Шмидт увязался за каким-то случайным знакомым; без колебаний следуя первому побуждению, Шмидт направился с новым собеседником в ночное кафе на углу.

Шмидт был эгоцентричен, как волчок, который, уже замедляя свой бег, продолжает вертеться вокруг самого себя. Путеводителем по жизни служило ему восхищение перед строчками, которые написал он сам, и перед сервантесовским Дон-Кихотом, которым был он сам.

Шмидта, коренного немца по происхождению, воспитывал в традициях немецкой культуры швейцарец — учитель из Сен-Галлена, а приехал он из Аргентины, где его родителям принадлежало имение величиной с землю Вюртемберг. Отец ежемесячно высылал ему две тысячи марок, которые в первых же числах уходили у него между пальцев.

Михаэль жил здесь бесцельно, как последний год в Мюнхене, беспокойство гнало его с места на место, неуверенность в самом себе вновь овладела им. Он стал настолько раздражительным, что самый безобидный взгляд мог вывести его из себя. Малейшая несправедливость, безразлично кому причиненная, иногда даже воображаемая, вызывала в нем бешенство.