Ричард Йейтс - Нарушитель спокойствия

Моторчик зажужжал, и секция приняла горизонтальное положение.

Уайлдер не чувствовал никакого проходящего через его тело тока — точно так же человек, вставивший себе в рот ствол дробовика, не слышит звука выстрела, когда нажимает на курок. Он сейчас вообще ничего не чувствовал, ничего не слышал, ничего не видел. Но, к своему удивлению, он все еще продолжал дышать.

— Как там наш клиент? — спросил Рэндольф, возвращаясь в комнату.

— Не замолкал все время, пока вас не было, — сказал Генри. — Только сию минуту заткнулся. Говорил о либералах и революционерах, об Эмметте Тилле и еще о чем-то, всего не упомнишь. Но сейчас притих — должно быть, задремал.

— Нет, я не хочу, чтобы он сейчас спал, — сказал Рэндольф. — Тогда он не будет спать всю ночь. Мистер Уайлдер!

— Прошу вас, позвольте мне умереть.

— Даже не надейтесь. Вы не заслуживаете такого легкого конца. Вас ждет кое-что похуже, мистер Уайлдер. — Снова заработал электромотор, и кровать вернула его в прежнее, полусидячее положение. — Кое-что гораздо, гораздо хуже. Вас ждет жизнь.

— …Голливудский пресвитерианский центр отказался принять его повторно, — говорил доктор Чедвик, — потому что они там не занимаются хроническими алкоголиками, — именно таким был поставленный ими диагноз. Так что мне пришлось отправить его в «Эльдорадо». Другого выбора не было.

— Что за «Эльдорадо»?

— О, это вполне солидное учреждение. Правда, они не привыкли к подобным пациентам. Это, видите ли, частный гериатрический пансионат — дом престарелых с медицинским обслуживанием. Его держат там уже почти две недели, гарантируя круглосуточный уход, но не более того. И еще мне сообщили о дисциплинарных проблемах: от него слишком много шума и это беспокоит постоянных пациентов. В общем, его нужно скорее оттуда забрать, так будет лучше для всех.

— Понимаю, — сказала Памела, прикусывая губу.

Они беседовали в офисе управляющего домом, а сам управляющий и его супруга находились в соседней комнате. Оттуда доносились звуки включенного телевизора, но Памела подозревала, что они вместо просмотра передач внимательно прислушиваются к разговору в офисе.

— Доктор Роуз дал мне вот это, — сказал Чедвик, выкладывая на стол напечатанный на машинке документ. — Ему лишь нужно это подписать, и его на добровольной основе переведут в медцентр Калифорнийского университета. Без сомнения, это наиболее подходящее для него место. Но я уже приносил ему эту бумагу три — нет, четыре раза, и он всякий раз отказывался ставить подпись. Кажется, он думает, что это чек. Видите ли, в то утро я убедил его подписать пару чеков — на оплату моих услуг, а также услуг женщины, которая за ним тогда присматривала. Потому он думает, что я хочу вытянуть из него деньги. И вот здесь пригодилась бы ваша помощь. Если документ ему на подпись принесете вы, это будет выглядеть совсем по-другому.

— Хорошо, — сказала она, — но что, если я тоже не смогу его убедить?

— И все же попытаться стоит. Ну что, едем?

— Сначала мне нужно позвонить, — сказала она и, набрав номер, продолжила говорить уже в трубку: — Чет, слушай, тут возникли некоторые осложнения. Мне нужно съездить… впрочем, я лучше объясню это при встрече. Просто имей в виду, что я могу задержаться и вернусь домой поздно…

Она ехала за Чедвиком на своей машине, в которой находился чемодан с вещами Джона Уайлдера, и через несколько минут они прибыли к трехэтажному зданию «Эльдорадо».

Доктор Чедвик взял у нее чемодан, они вошли внутрь и зашагали по выстеленному мягким ковром коридору. Несколько раз им навстречу попадались деловито спешившие молодые негры в белых одеждах. Двери комнат по обе стороны были открыты, и Памела мельком замечала там вазы с цветами, блестящие спицы каталок, а иногда седые головы дряхлых стариков или старух.

— Боже, — прошептала она, — это, наверно, очень дорогое заведение?

— Вот еще одна причина для переезда отсюда, — сказал доктор. — Да, оно очень дорогое. Его комната за поворотом коридора.

Уайлдера они услышали еще на подходе, за несколько комнат до его двери. Он пел, и голос его звучал ужасно, ничем не напоминая облегченно-игривого Эдди Фишера или остепенившегося Фреда Астера, его прежнюю манеру исполнения. Сейчас это был резкий, надтреснутый голос, не попадавший в мелодию, — нечто сродни пению уличного попрошайки.

— …Купи мне орешков и кучу попкорна; я буду болеть на трибуне упорно… [57] Слова из песни «Возьми меня на бейсбол» (1908), считающейся неофициальным гимном американских бейсбольных болельщиков.