Сарей Уокер - Диетлэнд

Осторожно, чтобы не раскрошить сэндвич, я оторвала корочку от ломтика ржаного хлеба и медленно прожевала. Затем не удержалась и вытащила не испачканную майонезом помидорку из-под листа салата и положила на язык. Затем еще одну. Откусить кусочек от сэндвича и насладиться тунцом как подобает я боялась. Дома я часто ела тунца, но всегда с обезжиренным майонезом. Настоящий майонез был другим. Стоило мне вкусить нормальной еды, я не могла остановиться. Я хотела большего. Целыми днями я ходила вокруг еды на цыпочках, как ходят вокруг люльки спящего младенца, боясь ненароком разбудить. Одно неверное движение — ребенок просыпается, начинает кричать и плакать. С голодом точно так же. Стоит ему проснуться, он начинает истошно орать, и есть лишь один способ заткнуть его.

— Если ты все равно собираешься делать операцию, то почему не ешь вкусности, которые любишь? — спросила Верена. — После операции ты сможешь есть только детские пюрешки, и то совсем чуть-чуть. Почему бы не наслаждаться жизнью, пока не наступил тот самый день?

— Врач сказал, я должна придерживаться диеты, иначе коррекция веса потом будет затру… О боже, это Китти, — выдохнула я, заметив в толпе знакомые змеиные кудри. Я отвернулась, сгорбилась и закрыла лицо руками. Стокилограммовой женщине невозможно было раствориться в толпе по определению, но я пыталась.

Когда Верена заверила меня, что Китти уже ушла, я подняла глаза и увидела, как огненный затылок Китти исчезает за стеклянными дверьми.

— Как, по-твоему, Китти относится к тебе? — спросила Верена, но я сказала, что не хочу говорить о Китти.

— Баптистка не боится смотреть правде в лицо.

— Нужна мне эта Китти! После операции я даже не буду на нее работать. Мне на нее плевать.

— Плевать, говоришь? Ты целыми днями притворяешься ею и пишешь от ее лица. А стоит ей появиться в нескольких метрах от тебя, шарахаешься. Я бы сказала, она — важная часть твоей жизни. А теперь я хочу, чтобы ты отчетливо произнесла вслух, что, по-твоему, думает о тебе Китти.

Вновь взглянув на сверкающую башню, я представила себе Китти в ее залитом солнечным светом кабинете на тридцатом этаже. Как бы она ни улыбалась мне, я всегда чувствовала, что противна ей. Но мне легче было не думать об этом.

— Давай, — подстегивала Верена. — Дай волю чувствам, загляни глубоко в себя. Если уж я смогла в печати разнести в пух и прах свою мамашу, то и ты сможешь.

Я провела пальцем по сэндвичу, даже под хлебом чувствуя подушечкой холод тунца. Я жаждала вонзить зубы в бутерброд. Но вместо этого я обратила весь голодный гнев на Китти.

— Если бы Китти или любой другой женщине из редакции Daisy Chain предложили выбор — выглядеть как я или лишиться руки, ноги, почки, жизни и далее по списку, — они, вероятно, выбрали бы смерть или расчленение, — выдавила из себя я. — Теперь довольна?

— Почти. Продолжай.

— Та башня Остен, поднимающая в небеса, подобно бобовому стеблю, вместо волшебных бобов производит журналы, книги и телешоу, рассказывающие женщинам, как избежать превращения в такую, как я. Я — самый страшный кошмар любой американки. То, с чем они борются всю жизнь — сидят на диетах, занимаются спортом и делают пластические операции. Все ради того, чтобы не выглядеть как я.

— Продолжай-продолжай.

— Китти не хочет даже, чтобы я работала в офисе. Я — воплощение всего, что она так ненавидит.

Говорить было больно, но так приятно.

— Ты — та самая внутренняя толстушка, которая живет внутри Китти. Такие, как Китти, питаются болью и страхом. Она как пиявка или нефтеналивной танкер в Мексиканском заливе. Высасывает из тебя все соки.

— Я предпочитаю не думать об этом. Просто не замечаю, и все.

Если не обращать на что-либо внимания, поздно или рано это перестает быть для тебя реальным.

— Ты о многом предпочитаешь не думать. Скажи: «жир»!

— Я не люблю это слово.

— Знаю, что не любишь. Поэтому ты и должна сказать его вслух.

— Жир, жир, жир, жир, жир, — заладила я, выбрасывая недоеденный сэндвич в урну рядом со скамейкой, куда он приземлился с еле слышным шуршанием бумаги. — Обедать с тобой совсем не весело.

— Быть баптисткой никогда не было весело.

Верена захотела посмотреть, где я живу, так что мы поехали в Бруклин на метро. Меня совсем не радовала перспектива приглашать Верену к себе, но это было лучше, чем сидеть на скамейке у Остен-тауэр и гадать — взорвут — не взорвут.

Она не ожидала, что у меня будет такая большая квартира. Я сказала, что она принадлежит двоюродному брату мамы, журналисту в постоянной командировке. Я объяснила, что выросла в доме его матери на Харпер-лейн. Название Харпер-лейн прозвучало чудаковато и старомодно, хотя дом и находился в Лос-Анджелесе. О Мирне Джейд, призраке детства, я умолчала. Верена была психотерапевтом, и я не спешила подавать ей на блюдечке такой лакомый кусочек информации о моем прошлом.