Анна Берсенева - Коктейльные вечеринки

Она радовалась, что приехал Кирилл. Хоть он смотрит не на нее, а в вечерний сад, но в его голосе тревога растворяется вся до капли.

– Как же это можно знать? – сказала Маша. – Что было бы, если бы.

– Это можно знать. Это очевидно. В ней все было настроено на другое. Это не мои домыслы, а ее гены. Она могла понимать талантливого человека и была бы для него спутницей. Она чувствовала музыку и стала бы неординарной пианисткой. Она хотела видеть своего сына каждый день и жить его жизнью.

Последнюю фразу он произнес тем же ровным тоном, что и остальные. Но Машу трудно было обмануть.

«Я все о нем знаю».

Невозможно было верить этой мысли. Но и не чувствовать ее правду было невозможно тоже.

Вспомнилось вдруг, как в кафе в Домодедове мама сказала, что Маша стала похожа на отца, а она подумала, что у папы должна была быть другая жизнь, но другая не получилась.

Дословное совпадение с тем, что сказал сейчас Кирилл, поразило ее.

Они совсем разные, совсем. У них разные жизни. И вдруг оказывается, что она знает о нем все. А как это может быть, как это объяснить, непонятно.

– И ничего из этого не реализовалось. Ничего! Без всякой ее вины, – сказал Кирилл. – Так сложилась жизнь. Я не знаю, что со мной стало бы, если бы все, что во мне есть, ушло в пустоту. – Он наконец обернулся и посмотрел на Машу. Тень его глаз освещалась сильными непривычными отблесками. – Воможно, в таком случае не ограничился бы марихуаной.

– А ты курил марихуану? – сразу же заинтересовалась Маша.

– Не думаю, что кто-то ее не попробовал.

– Я не попробовала.

Ничего смешного не было в ее словах, но ей показалось, что Кирилл едва удержался, чтобы не расхохотаться.

– Можешь не сожалеть об этом, – серьезным тоном заверил он. – Все химические радости примерно одинаковы.

– Но теперь же Вера к тебе приедет, – сказала Маша.

– Но мысль об этом доме разрывает ее сердце. В прямом смысле.

– Это да. – Маша расстроенно шмыгнула носом. – Даже я как представлю… – Она поежилась. – А я-то этому дому вообще никто. А Вера…

– Кстати, она мне сказала, что как только ты сюда вошла, ей показалось, ты была здесь всегда, – вспомнил Кирилл. – Предвечным образом, так она сказала. Мама не боится патетики.

Он улыбнулся. Как чаще всего бывало, улыбка не тронула его губы, а лишь осветила глаза.

«Мы виделись… По пальцам одной руки можно пересчитать, сколько раз мы с ним виделись. Я не могу думать про него «как чаще всего бывало».

От смятения, охватившего ее, Маша почесала нос.

– Вера просто отвлекала твое внимание от своего переезда, – возразила она.

– Может быть. Но мне кажется, с тобой это так и есть, как она сказала.

Теперь уже Маше захотелось отвлечь его внимание от разговора о ней. Его слова должны были бы ей льстить, но они разрывали ей сердце. Тоже в прямом смысле слова.

Все, что она чувствует, едва уловимо, неназываемо. Волнует сердце мимолетно и тут же исчезает, растворяется в воздухе, как триоли в ноктюрне Шопена. А в реальности, в простой обычной жизни, она не может даже коснуться его руки, потому что… Понятно почему.

– А Вера правда может к тебе приехать? – поскорее спросила она.

– Конечно.

– Я думала, это сложно.

– В нашем случае нет. Я даю подтверждение, что беру на себя все расходы по ее жизни в США, и этого достаточно. Это давно надо было сделать! – Маша снова увидела вспышки в тени его глаз. – Теперь не приходилось бы сходить с ума, думая, как она восстановится после операции.

Если бы Маша сходила с ума, то бегала бы по комнате, колотила кулаками в стенки, плакала, орала. Для него сходить с ума означает смотреть в тревожный вечерний сад и не выпускать из глаз молнии.

Она вспомнила, как загудели стены, когда Кирилл ударил о них Крастилевского. Сердце стеснилось от этого воспоминания.

«Он совсем другой, чем все, кого я знаю», – подумала Маша.

Эта мысль не смутила ее и не испугала. Может, она и не видит людей насквозь, зря Кирилл так говорил про нее, но все, что она каким-то загадочным образом знает о нем, не происходит от его похожести на кого-либо. И физической к нему тягой – что врать себе, будто ее нет? – не исчерпывается тоже.

Это просто есть. Это данность, как… Да, как стены дома, которые бревна как ребра, как триоли, что ж они не идут у нее из памяти, у нее и слуха-то нету!

– Трудно тебе было в Америке? – прогоняя ненужные мысли, спросила Маша.

– Конечно. Я приехал в тринадцать лет. У меня не было никакой опоры на общее со всеми детство. А папа слишком… Может быть, слишком погруженный в себя, может быть, слишком одинокий человек, чтобы на него мог опереться тинейджер с целой кучей своих проблем.