Анна Берсенева - Коктейльные вечеринки

«Твою мечту за полгода можно исполнить, а ты делаешь из нее мечту всей жизни», – вспомнила Маша.

Это не к сережкам относилось и не Ленке было сказано. А ей самой. Кирилл произнес это своим обычным холодноватым тоном, и она сперва рассердилась – будет еще указывать! – но тут же поняла, что он прав.

Они болтали то в Скайпе, то в Телеграме каждый вечер, вернее, у него в Пало-Альто это было утро, и он собирался на работу, вернее, работать он мог и не выходя из дому – Маша не очень-то понимала, когда ему надо куда-то идти, а когда нет, но ведь это и не ее дело, – и каждый раз возникало в разговоре что-нибудь такое, на что она сначала сердилась, а потом признавала, что это правда. Кирилл сидел у открытого окна, за которым что-то светлело и блестело в солнечных лучах, и пил кофе из прозрачной чашки, а она сидела на лестнице над садом и кофе не пила. Разговоры с ним волновали ее и радовали, она повторяла их в памяти, когда уходила к себе в комнату и ложилась в кровать, и какой уж тут кофе, и без того не уснешь.

Однажды он сказал, что Маша видит людей насквозь и оценивает с абсолютной точностью. Она после этого вообще до утра не спала, а вертелась, пила воду и ужасно гордилась. Хотя, на ее взгляд, ничего особенного она для такого его мнения не сделала – ну, заметила про кого-то: «Он думает, у него доброе сердце, а на самом деле просто слабые нервы», – но Кирилл засмеялся, а потом вот так вот о ней сказал.

Сверкнула молния, воздух вздрогнул от грома. Маша тоже вздрогнула и сразу угодила обеими ногами в лужу. Балетки промокли уже окончательно. Она приподняла зонтик, чтобы понять, далеко ли еще Тимирязев, памятником стоящий в конце Тверского, и увидела впереди целое море зонтиков – ими был запружен весь бульвар. И тут же она услышала по всему бульвару гул множества голосов. Выходит, каким-то образом оказалась в большой толпе, но что за люди вокруг, куда так целенаправленно идут под проливным дождем, непонятно.

Это, конечно, следовало немедленно выяснить. Маша припустила вперед.

– А вы кто? – спросила она, догнав последнюю из идущих женщин.

– Мама, – не удивившись бесцеремонному вопросу, ответила та.

В руке у нее был мокрый игрушечный единорог.

– Чья?

– Не имеет значения. Просто мама.

– А куда вы идете? – не отставала Маша.

– К Верховному суду.

Ага, это что-то политическое, значит. Обычно призывы к митингам мелькали в Машиной ленте, но про шествие с единорогами она что-то не слыхала. Ну, она же не мама, Сети и не показывают ей такие новости.

Приглядевшись, она увидела игрушки в руках у всех идущих. Толстый мужчина шел без зонтика и нес над головой большую панду.

– Мы по делу Нового Величия, – пояснила женщина с единорогом. – Требуем, чтобы они освободили детей.

Про дело Нового Величия, конечно, Маша знала: его обсуждали во всех Сетях, и не захочешь, узнаешь. Оно было ей ясно как божий день. А что тут неясного? Гад навыискивал студентов и школьников, которые у себя на страничках рассуждали, когда им наконец дадут жить как нормальным современным людям, а не как динозаврам каким-то, назвал их политической организацией и сдал как экстремистов. Всех посадили.

Она вспомнила и видео из суда: перепуганная девчонка плачет в клетке и спрашивает, где мама.

– Но их же все равно не освободят, – сказала Маша.

Это была правда, но как только она произнесла ее вслух, ей стало стыдно.

– Но мы все равно должны, – ответила женщина. – Матери не могут смотреть, как детям ломают жизнь. Пусть и чужим.

Мужчина с плюшевой пандой на мать похож не был точно. Две старушки с разноцветными обезьянками если и были матерями, то их дети давно выросли и не сидели ВКонтакте. Маша растерянно вела взглядом по лицам людей, среди которых вдруг оказалась. Ей хотелось провалиться сквозь мокрую землю.

Она пошла медленно, прислушиваясь к разговорам. Но что было слушать? Первая женщина все уже сказала. Мелькали единороги всех цветов, мишки, мышки, пингвины, еноты… Все это выглядело наивно, беспомощно – пошло, подумала бы она, если бы… Если бы что? Маша не знала. Если и была во всем этом пошлость, то ее собственное изумление и стыд были сильнее.

Что стало бы с ней, окажись она в тюрьме ни за что? Или если бы в тюрьме ни за что оказался ее ребенок? Она впервые подумала, что у нее может быть ребенок, мысль была непривычной, пугающей и радостной. В чем радость, Маша не могла понять – с удивлением поняла только, что проклюнулась она в ней не сейчас, а чуть раньше, хотя она и не может уловить, когда и почему, но в эту минуту, в этой толпе на Тверском бульваре, под проливным этим дождем, стала такой отчетливой, что сделалась главным ее чувством.