Ринат Валиуллин - Кофе на утреннем небе

Когда по экрану поползли титры, мы не знали, как выйти из зала. Точнее знали, что выходить надо сразу, пока не включили свет. С собой, как назло, ни одной салфетки, и флакон с тушью остался дома. Хорошо, что пошла не одна. Режиссёр, седой мужчина в очках, уже стоял в холле возле зала и ждал гостей и зрителей для обсуждения своего фильма. Обсуждать его фильм, ещё раз прокручивая в голове кадры, сил не было. Когда я подошла к нему с мокрым красным лицом и захлебываясь высказала всё, что думаю и чувствую, он растроганно похлопал меня по спине: “Thank you! It’s ok! It’s ok!” Но, конечно, ничто никак не могло быть «о’кей».

Несколько дней назад я рассказывала о страшном фильме «Жидкость в венах», одном из участников международного конкурса полнометражных документалок на фестивале. Но я ошиблась. Смотреть на кровь и иглы совсем не страшно, по сравнению с тем, что такое смотреть на человека, который умирает.

Я отошёл от газетного ларька, как не мог до сих пор отойти от того фильма, на который Алиса силком вытащила меня, на который по традиции я взял шампанское и закуски, но там, в зале после пяти минут кино, не хотелось ни пить, ни есть, ни говорить. Это было кино другого формата, другой стороны медали, того света, этой дороги. Той самой дороги, одна обочина которой – это жизнь, а другая – смерть. Маленькая девочка Регина мчалась на своей машинке жизни по этому широкоформатному шоссе. Она мчалась по киноленте, кадр за кадром, сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее, ей не хотелось останавливаться, да и остановиться на ближайшей обочине, значило бы умереть, а противоположная была отрезана от неё мощным потоком встречного движения обстоятельств. Оставалось катить дальше, насколько хватит пороха и оптимизма. Последнего у неё, как оказалось, было не занимать.

Умирает не на камеру, а по-настоящему, – продолжил я читать, расправив журналу крылья. – Это безумно тяжёлая история дружбы и человеческой любви между семнадцатилетней неизлечимо больной девушкой и пятидесятипятилетним режиссёром, которые решили посвятить друг другу последние мгновения её жизни. Они познакомились на одном из фестивалей документального кино. Вместе с режиссёром они начинают снимать фильм о её жизни, болезни и борьбе со смертью. Своеобразный видеодневник. Работа над фильмом становиться главной миссией Регины: «Всё что я хочу успеть перед смертью, – это снять этот фильм». И без того драматическую ситуацию усложняют совершенно неадекватные родители. Истеричная мать-эгоистка, не может принять тот факт, что Регина проводит свои, возможно, последние месяцы и дни не с ней, а с режиссёром, осуществляющим её последнюю мечту.

– Привет, любовь моя, – наконец удалось мне до неё дозвониться. Всё ещё глядя в журнал, говорил я с Алисой: – Купил твой журнал, в смысле с твоей статьёй. Так писать нельзя.

– Тебе понравилось?

– Нет. Понравилось это мягко сказано, я глаз оторвать не мог. Вот, только что оторвал, теперь они остались в журнале, хожу с пустыми глазницами. Душераздирающе.

У Генри и Регины получается даже не фильм ода Регине, и не история про её болезнь, а история о любви. О человеческой любви, любви к жизни и искусству, о любви, которая не знает измен и предательств. «Ты – та мощная сила, которая не даёт мне умереть», – говорит она ему. «Ты тоже», – всё, что может ответить он. И конечно, тут становится понятно, как влип режиссёр, ввязавшийся в эту историю, и как, должно быть, ему тяжело. Потому что чем больше привыкаешь, тем больше привязываешься, чем больше привязываешься, тем больнее расставаться. И все чувства приходится разделять пополам.

– Как тебе это удалось?

– Что? – отзывалась из другой галактики Алиса.

– Передать эмоции. Иду и шмыгаю носом.

– Только не пускай пузыри. Это некрасиво.

Фильм ужасен и прекрасен одновременно. Он ужасен, потому что мы видим её, главную героиню, главную актрису фильма, главного сценариста, порой такую больную. Мы видим, как она снимает с головы клочья волос после химиотерапии. Распухшие от игл вены. Как её всякий раз тошнит. Как её крутит от невыносимой боли, а на глазах слёзы. В этом момент возникает внутреннее противоречие: как? Как можно это снимать? Имеем ли мы право смотреть это? Это жестоко. Генри, ты видишь, как ей плохо, но безжалостная камера направлена прямо в лицо, как дуло пистолета. Откуда в тебе силы снимать это?

– Мне заново приходится это переживать.

– Ты впечатлительный, я помню.

– Ты сдираешь с меня кожу.