Дёрдь Шпиро - Дьяволина Горького

Восседая на террасе, Мура куталась в шарф, которым она прикрывала свой двойной подбородок, приобретенный с годами. Я и прежде ее не любила, когда она была куда красивей и моложе, а теперь просто злорадствовала, видя, как она подурнела и расплылась. По субботам она не ходила со всеми в купальню отеля “Минерва”, довольствуясь тазиком в ванной комнате на втором этаже, – не хотела показываться перед посторонними в купальном костюме. Сумка ее была вечно набита всяческой ерундой, она ею размахивала, то и дело ее потрошила, забывала закрыть, и все из нее вываливалось. Нос у нее был слегка искривлен, она шмыгала им, сопела. И выглядела растрепой, что бы на себя ни напялила. Вот Мария Федоровна – та была элегантной дамой, пусть даже и большевичкой. Никогда я не понимала, как после Марии Федоровны Алексей мог держать в любовницах такую персону, и не временно, а целых пятнадцать лет. Алексей мне однажды сказал, что с женщинами ему не везло. И самой кошмарной, по-моему, была Мура. Она заставила весь дом пепельницами, в каждой комнате была хотя бы одна, даже в туалет брала с собой – поставит на пол, забудет там, раскричится, куда пепельница девалась, будто ее украли; и стряхивала пепел на пол, ничего, дескать, уберет прислуга. Всех подряд она поносила, лишь иногда восторгалась каким-нибудь вновь объявившимся писателем, да и то до тех пор только, пока Алексей не скажет, что все же писатель этот не слишком талантлив. И все ее существо было лживо, не было в ней любви ни к кому. Любила она только своих детей, боролась как львица за то, чтобы дать им приличное образование, на Алексеевы деньги, конечно. В 1921, если не ошибаюсь, году Алексей через Крючкова переправил в Гельсингфорс деньги, на которые Муре купили мужа с эстонским гражданством в придачу, а потом он еще посылал деньги эстонскому адвокату по фамилии Рубинштейн, помогавшему Муре отсудить у родни наследство первого мужа – Бенкендорфа, которого забили крестьяне в его эстонском поместье. А родни было много, так что потребовалось целое состояние. И на брак с бароном Будбергом ушло целое состояние, а потом на развод с ним и устройство барона в Южной Америке. Да если бы Алексей ежедневно снимал себе целый публичный дом, то, наверное, дешевле бы вышло.

Эту даму нам приходилось терпеть, потому что она была возлюбленной Алексея, и Алексей был к ней очень привязан.

Поскольку Мура больше не высказывала желания подежурить, то два-три раза в неделю меня подменяла на ночном дежурстве Тимоша. Для нее это было все же лучше, чем слушать пьяные бредни Максима. Бедная Тимоша, она думала, что с таким всемирно известным свекром будет жить как у Христа за пазухой, ради него она и развелась со своим свежеиспеченным мужем. И вынуждена была сносить все глупости нового – лысого, инфантильного, бестолкового мужа, одну за другой родила свекру двух внучек, и теперь по ночам доложна была подле него дежурить. Я сперва приняла ее холодно, потом стала жалеть, а потом полюбила. Семья думала, что я к Тимоше снисходительно отношусь из-за Марфы, предполагая, что я всех детей люблю, потому что своего потеряла. Думали, что я такая же, как Алексей. Но они ошибались.

Однажды Катерина Павловна отвела меня в сторону и попросила спасти Максима, потому что его отец о нем не заботится, а если ругает подчас, то от этого только хуже. Поговори, дескать, с Алексеем, пусть возвращается в Советский Союз хотя бы ради Максима. Он дома получит работу, наконец чем-нибудь займется и бросит пить, иначе не бросит ведь. Я как мать прошу, сказала она, а не только от имени партии.

Я ничего ей не обещала. И не призналась, что Алексей уже говорил об этом со мной, причем по своей инициативе. Ему было ясно, что Максим, не имея образования, может работать только чекистом. В 1918-м Алексей устроил его в ЧК через Дзержинского. Со своими друзьями чекистами Максим бесчинствовал в деревнях, реквизировал хлеб, пришлось, опять же через Дзержинского, забирать парня из чрезвычайки, но он даже дипкурьером не смог работать.

Максиму действительно было плохо в Италии. Мура в Сорренто приезжала редко, Крючков часто отлучался в Берлин и Москву, и переводить письма отца на немецкий и на французский нередко приходилось Максиму. Ну и что в том хорошего, если сын, вместо того, чтобы вырабатывать свое мнение, только передает мысли отца? Максим был расхлябанным, невнимательным, не мог ни на чем сконцентрироваться – на скорую руку состряпает перевод, вскочит на мотоцикл и умчится. Он часто нас зазывал с собой, но Ракицкий не ехал из принципа, я была занята, Тимоша ссылалась на ребенка, а потом на двоих, ведь горничная – не няня, детей на нее не оставишь. Алексей же, который на мотоцикл никогда не садился, иногда брал извозчика и отправлялся в Неаполь на какое-нибудь народное празднество, и сына с собою брал, который как раз от него и бегал. Одиночества Максим не переносил, свои забавы, какие бы они ни были, ему требовалось с кем-то делить. Из-за своей рассеянности он не мог дочитать ни одну книгу, хотя у Алексея в библиотеке были все шедевры, когда-либо опубликованные по-русски. Больше всего ему нравилось ходить в кино, он готов был смотреть по четыре-пять фильмов в день.