Владимир Топилин - Когда цветут эдельвейсы

...Сознание вернулось к ней быстро, со всеми резкими, пронизывающими ощущениями. Она не допускала мысли, что всё это происходит с ней, но это было реально, ужасно. Девушка попыталась вырваться, но пьяница сжал её ещё крепче, с ненасытной яростью владея молодым телом. В бессилии, испытывая на себе чужую силу, она задыхалась от омерзения. Слезы душили, жгли, мучили. Не в состоянии их вытереть, ей приходилось захлёбываться собственной немощью перед насилием, не переставая тихо шептать: «Зачем?.. Слышишь, пусти...»

Когда всё кончилось, Косой оторвался, долго сопел в темноте:

— Ты почему не сказала, что ещё... ни с кем не была?

— Сволочь... Тебе конец! — дрожащими руками оправляя на себе одежды, сказала Валя.

— Только попробуй вякни! Твоему Шурику сразу труба: встречу на лыжне, завалю, рука не дрогнет. И тебе туда же дорога будет, тайга большая...

Пригибаясь в темноте под низким потолком, он вывалился из холодной бани Лузгача на улицу. Несчастная, задыхаясь, закрыла лицо ладошками и горько заплакала.

В этот день он проснулся позже обычного. Под утро Еремею Силантьевичу приснился непонятный, дурной сон: по его лыжне идут охотники, десять, двадцать, тридцать человек. Он, удивляясь подобному обстоятельству (по чужому путику ходить нельзя), предупреждающе кричит последнему, гонит прочь, но не может остановить идущих. За спиной у них его вещи: оружие, котомка, капканы. Дед Еремей в ужасе хочет отобрать, но не может. На него смотрит отец, улыбается, зовёт за собой: «Пошли, Ерёма, с нами! Там, на горе, два кота из твоих капканов добычу снимают. Надо с ними по закону тайги разобраться...» На лице старожила выступил холодный пот, понимает, что разговаривает с покойником, как всегда, стал ругаться, гнать прочь от себя усопшего: «Не время мне еще!» Только чувствует на своих ногах старый промысловик лёгкие, камусные лыжи. И так ему вдруг захотелось пойти за тётей по лыжне, что не мог сдержаться, сделал несколько шагов. А впереди гора неприступная, крутая. А на ней в кустах два рыжих соболя затаились, ждут, когда к ним Еремей придёт, чтобы на него напасть.

Открыл старик глаза, не вставая с кровати, троекратно осенил себя крестом, а «щепоть» бросил за окно: «Свят-свят-свят! Куда ночь, туда и сон!» Полежал старый охотник ещё минуту на подушке, обдумывая, к чему бы это всё приснилось. Вспомнил, что покойники снятся к перемене погоды, глубокий снег — к долгой разлуке, соболя — к врагам, гора — горе, лыжня — к дороге. Вот только зачем отец его ружьё и котомку взял да с собой позвал? Эх, семь забытых перевалов...

За окном лазурь и потемневшие горы. Конец февраля, солнце раньше встаёт, день прибавился, воздух посвежел, ветер сбил с деревьев сухую кухту. Над перевалом высоко играет оранжевый мячик. В небе ни одного облачка. У деда сразу приподнялось настроение, надо кому-то передать своё состояние. Посмотрел на часы: «Мать-телега, куда кукушка улетела?! Время девять, а я на перине костями брякаю!» Присел Силантьевич на кровати, ноги в валенки опустил: хорошо, тепло, видно, недавно Акулина с печки катанки сняла, заботится о муже.

По избе плывёт сдобный запах печёного. На кухне шипит сковорода. Заботливая супруга наливает блины. Дед Еремей бодро шагнул из спальни, тихо ступая, вышел на кухню.

— Здорово живёшь, старая! — Муж шутливо хлопнул супругу сзади. — Как скрипит твоё седло?

Акулина Мироновна испуганно охнула, с улыбкой пригрозила сковородником:

— Давно не гладила? Смотри, не заржавеет!

— Ну-ну! — наигранно отпрянул муж. — Не жалко бравого молодца?

— Ой ли, боюсь, как бы труха не высыпалась!

— Всё, будет! Угости блином, я тебе ласковое слово скажу.

— А ты дров принёс? И воды нет, спишь дольше срока, пора списывать...

— Хорошо, если воды нет, налей молока. А за блины я тебе отработаю, свой сон расскажу.

Еремей Силантьевич недолго гремел умывальником, потом присел за стол, нахваливая горячие блинчики, стал описывать своё видение. От рассказа женщина менялась лицом. Сначала её взгляд был заинтересованным, потом испуганным. В конце было видно, насколько жена побелела, как расширились зрачки её глаз. Дед Еремей, увидев перемену в состоянии супруги, насторожился:

— Что, весть какая будет или случится плохое?

— Ты сон в окно выбросил?

— Да.

— Тогда всё к хорошему, — успокаивая мужа, ответила жена, а сама похолодела: «Лучше бы ты мне об этом не говорил!»

После непродолжительного завтрака дед вышел на улицу подышать свежим воздухом. Во дворе чувствуется близость весны. С востока веет теплый, смолистый ветер. Он прогнал мороз, размягчил ветви хвойных деревьев, растопил первой капелью пелерину сверкающей изморози. В предзнаменовании торжества праздника жизни разговорились желтогрудые синички. За оконными наличниками чирикают лохматые воробьи. Далеко за пряслами, на разлапистом кедре, керкает рябуха кедровка. Далёкое эхо точит клюв большому чёрному дятлу. Опавшими листьями скользят между пихтами оранжевые ронжи. Где-то далеко, за Осиновым хребтом, едва слышно бьёт в колокол бродяга ворон.