Владимир Топилин - Когда цветут эдельвейсы

— Ты что, старый, нас учить вздумал, как жить? — вдруг взорвалась Надюха. — Всем сейчас тяжело, жить-то как-то надо! В доме ни куска хлеба нет, ребятишки у бабушки, кормить нечем... Дров нет, денег на опохмел тоже нет. Как быть?

Дед так и присох к косяку, рот открыл, сказать ничего не может. Вон как пьянка человека изменила! На окружающий мир Надька смотрит своими «стеклянным» глазами, из-под донышка гранёного стакана. Выбило из головы женщины всё святое. Нет для неё детей, людей, животных, чести, правды, достоинства, материнства. Осталось лишь одно. Как и где добыть вина? А какими способами, неважно. Сегодня Толик, забьёт маралов, завтра они начнут продавать половики, послезавтра ржавые гвозди. В итоге, залезут к кому-то в дом... Бежит ниточка грехопадения, как вешняя вода — с каждым поворотом всё стремительнее, грязнее... Никуда от этого не деться. Страшно то, что алкоголики не могут понять, как утопают в этой грязи. Или не хотят понять потому, что не считают себя таковыми. Гораздо проще, быстрее свалить собственные беды, невзгоды на обстоятельства, показать пальцем на других, объясняя, что «не мы такие, а жизнь такая».

А Надька взбесилась, глаза страшные, злые, губы тонкие, прямые, кулачки сжала, ещё минута — и бросится на деда Еремея в драку.

— Что, нашёл крайних? Ты это, дед, брось, — наступает хозяйка дома, — посмотри на всех, полдеревни в тайге промышляют! Знаешь, сколько килограмм маралятины стоит? Пять рублей! Что, я эту цену назначила? Все мужики так продают, потому что мясо ныне не в цене. Да и то с костями не берут, мякоть подавай! Разгуляиха хочет ножки на холодец, а Машкалейка вообще сказала, что не нальёт, пока Толик язык не принесёт. Ишь, какие гурманы! Где им по тайге столько языков набрать? Толик сказал, что по округе за три месяца всех маралов подчистую выбили, остались только эти, ну, что на пожарище стоят. Никто не наткнулся на них, потому что рядом с домом...

Еремей Силантьевич тяжело выдохнул:

— Кто же про это рассказал?

— Здесь дураку понятно, куда Валька Суханова хлеб да комбикорм на гору носит... Весь посёлок видит...

— Так что же вы, сучье племя! Люди подкармливают, а вы в утробу? — задыхаясь, побелел дед Еремей, и уже обратился к Ольге: — А ты знаешь, что твой сын этих маралов под защиту взял, берёг, а ты их пропивать будешь?

Мать покраснела, опустила глаза, хотела что-то сказать, однако не нашла слов. По всей вероятности, слова деда дошли до её пьяного подсознания. А может, на мозг подействовали градусы алкоголя. По щекам Ольги вдруг покатились слёзы, она несколько раз всхлипнула, закрыла лицо ладонями.

— Что хрюкаешь? Водка плачет? — строго спросил Силантьевич, но, не дождавшись ответа, махнул рукой. — Эх, да что с вами разговаривать? Что с пустой бутылкой...

— А ты не разговаривай, — взвизгнула Надюха. — Иди, свою бабку учи. Ишь, учитель нашёлся! Сам, небось, в свои годы поболе нашего маралов побил!

— С этим моя совесть чиста! С тайгой у меня всё по закону: во всём должна быть мера. Потому так долго и прожил...

— Это ещё неизвестно, кто дольше проживёт. Может, мой Толик до ста лет дотянет!

— Не знаю. Так жить будет — не протянет!

— Знаешь что, дед? Выпьешь с нами стопку? Нет? Ну, тогда шагай домой, не каркай здесь, кто сколько проживёт. Не тебе мерить. Давай, двигай!..

Посмотрел Еремей Силантьевич на Надьку потемневшими глазами. Что говорить? Всё и так понятно. Трезвый пьяного не поймёт, умный дурака не образумит. Шагнул в сени, осторожно прикрыл за собой двери: извините, ошибся квартирой...

А на улице погода — разгуляй! Солнышко землю ласкает бархатом ярких лучей. Восточный ветерок с лёгким свистом режет талиновые прутья. Земные птахи, пережившие долгую, злую зиму, порхают друг за другом с взъерошенными пёрышками. И никому нет дела, что сейчас творится в душе у старика.

Шагает дед по улице, назад, к своему дому, а ноги не слушаются. Нет сил вернуться к своему порогу. Несёт в своём сердце старый охотник свинцовую печаль. Для чего старался последние годы? Неизвестно... В глазах недавние картины прошлого: молодой Толик просит поделиться опытом в промысловых делах. А Еремей Силантьевич передает ему в руки самого хорошего щенка от своих «рабочих» собак, а потом его молодая жена идёт по улице в шикарной шапке из чёрных соболей. Теперь Еремея выгнали из дома, куда он помогал нести достаток. Плюнули в душу, дали крепкий пинок под зад: «Спасибо, Еремей Силантьевич, тебе за твою доброту!»

Дорога до своей ограды показалась крутым перевалом на Осиновую гору. Через тридцать шагов он останавливался перевести дух: ноги ватные, воздуха не хватает, а в груди что-то жжёт и покалывает. Былое настроение растворилось, как снег под солнцем. В глазах — муть да грязные наплывы.