Александр Снегирев - Призрачная дорога

Залетев в сарай через распахнутую дверь, она бьётся в стекло.

Я решил совершить доброе дело и вошёл в сарай.

Я принялся шугать птицу к выходу.

Пернатое истерично заметалось, выбирая любые направления, кроме ведущего к свободе.

Разок птица даже уцепилась за притолоку, но, вместо того чтобы выпорхнуть вон, рванулась обратно вглубь помещения.

Рванулась… ещё есть слово «метнуться».

Я мог бы написать «птица метнулась».

В старомодной советской прозе такие слова любили. Там все постоянно норовили куда-нибудь рвануться или метнуться. Будто нельзя передвигаться степенно и с достоинством.

И всё-таки однокоренной глагол от «метнуться» мне пригодится.

Проявив неожиданную сметливость и хлопая крыльями, птица… та-дам… метнула из-под хвоста кляксу и была такова.

Я скосил глаза, чтобы увидеть, как от плеча и до самого леопарда меня рассекла белая зловонная жижа.

Благодарность божьей твари. Отплатила как могла. Теперь разбогатею.

Я покинул сарай со смесью светлого удовлетворения и гадливости.

Обычное чувство после благородного поступка.

Я посмотрел на дом.

Дом был очень красив.

Лучи светила, восходящего с обратной его стороны, разбиваясь о него, превращались в нимб.

Дом возвышался, и очертания его дрожали в зыбком ореоле.

Поплескав на себя из бочки, я отёр руку о леопарда, взял телефон, оставленный на ступенях террасы, и стал ходить туда-сюда вдоль опушки, примериваясь.

Так, чтобы крышу не зарезать.

И чтобы флигель поместился.

Пришлось шагнуть под берёзы и сосны.

Ещё шаг.

Вот.

Всё помещается. Раз, два…

А это ещё кто?

На террасе.

Не плотник.

Плотник – вон он.

И не печник…

Я убрал телефон и посмотрел на дом и террасу невооружённым взглядом.

Всё на месте, никого лишнего.

Солнце поднималось над крышей, лучи слепили.

Снова навёл телефон.

Опять на террасе какой-то тип.

Против света не разобрать.

Да ещё и собака рядом.

Моя собака.

Увидела меня.

Увидела и залаяла.

Я убрал телефон.

Пустая терраса, плотник копошится, собака лежит на террасе.

Я зачем-то обернулся. Посмотрел во все стороны. Никто надо мной не подшучивает? Впрочем, как?

Решился подойти к террасе.

К тому месту, где только что видел неизвестного.

Телефон тем временем уснул.

Я разбудил его четырёхзначным кодом.

Год войны с Наполеоном.

Опять посмотрел через телефон на то место.

И увидел.

Прямо перед собой.

А чего я ждал?

Подошёл плотник.

– Ты чего, малыш?

Я поднял телефон, выпавший из рук.

– Так… что-то.

Пора раскутывать Кисоньку.

Я снова в доме.

Печник куда-то подевался.

А чашку оставил на столе. Нет, чтоб помыть или хотя бы убрать в раковину.

Поднимаюсь по лестнице.

Лестница цвета Кисонькиных губ – коралловая.

Запылённый каменный пол отражает глянцевые блики, массивный музыкальный инструмент кокетливо мерцает из-под полиэтиленового покрывала.

Деревянные балки поддерживают далёкий потолок.

Потолок поделён на жёлтые кессоны, в каждом белый лепной цветок.

Из центрального свисает раскидистая люстра с цветными леденчатыми плафонами.

Несколько столиков-пней, словно пучок грибов, торчат на балконе перед спальнями второго этажа. Другие пни, отваренные в масле и отполированные, дублёные и ярко-жёлтые, самодовольно поблёскивают в углах обеденного зала.

Вдоль спален тянется балкон.

Стена увешана картинами.

На картинах лес, лиственно-хвойные валы.

За перилами балкона провал обеденного зала.

В провале люстра с леденчатыми плафонами.

Внизу стол с грязной чашкой печника.

Послышался скрип.

Я остановился.

Прислушался.

Снова скрипнуло, но в другой стороне.

Я тронул стену.

Деревянные брусы явно не прочь вырваться, но их крепко приколотили.

Брусы поскрипывают, но сбежать не могут.

В трубах вода. Воду гонит давление и удерживают краны. Давят со всех сторон. Вода томится сразу во всех трубах, перед всеми закрытыми кранами, как бык в загоне перед ареной.

В трубах отопления по кругу бегает тосол.

Ему некуда деться.

Тосол отчаянно пульсирует в трубах, ухает в батареях.

Поперечные балки, штыри и гвозди скрепляют брусы.

Трубы направляют жидкости.