Эрик Вюйар - Повестка дня

Правда подобна частицам песка — ее можно распылить. Так, прежде чем назваться Андерсом, один немецкий интеллектуал, Гюнтер Штерн, эмигрировавший в США, бедный еврей, обреченный на мелкие заработки, в возрасте сорока лет с хвостиком ставший торговцем театральным реквизитом и всякой всячиной, работает в Голливуде, на Кастом Палас, где в галереях можно отыскать винтажный хлам на любой вкус. А все дело в том, что в голливудский Кастом Палас сдает костюмы, предоставляет киностудиям одежды Клеопатры, Дантона, средневековых жонглеров или буржуа из Кале. Здесь есть все мировое тряпье, это великолепное небытие, обломки славы на витринах, иллюзии воспоминаний. Здесь в запасниках хранятся деревянные мечи, картонные короны, бумажные щиты. Все фальшивка. Уголь на воротничке шахтера, потертость на коленке нищего, кровь на шее приговоренного. История — спектакль. В Голливуд Палас встречаешься с прошлым: одежды мучеников сушатся на тех же веревках, что и тоги патрициев. Разницу никто не видит. Кажется, что картинки, кино, фотографии — это не реальность, во всяком случае, я в ней не уверен. Этажи здания, где эпохи наслаиваются одна на другую, оставляют впечатление абсурда, безумия. Словно попадаешь в сердце тьмы и чувствуешь себя неловко, даже ничтожно, потому что пыль вдруг оказывается пудрой, прошлое — иллюзией, грязь — гримом, видимость — сутью вещей. Целое человечество — это много. Голливуд Палас собирает слишком много хлама, слишком много событий, вариантов, эпох. Здесь есть римский пеплум, египетское барахло, вавилонские цирковые костюмы, греческие платья; все виды набедренных повязок и парео, разноцветные сари, какие носят женщины Гужарата, яркие балукари из Бенгалии, легкий хлопок из Пондичерри, малайские саронги, пончо, плащи с капюшоном XVI века, древний римский плащ пенула; первые костюмы с рукавами, туники, блузы и рубашки, кафтан, кожа доисторического животного и все предки брюк. Голливуд Палас — чудо-пещера. Конечно, работа там не очень радостная: складывать одежду трупа Панчо Вильи, поправлять воротничок Марии Стюарт, убирать на полку шляпу Наполеона. И все-таки какая привилегия: быть реквизитором Истории!

В своем дневнике Гюнтер Штерн настаивает: вся одежда здесь, даже та, которую надевали цирковые обезьяны и маленькие довильские собачки, от фигового листа Адама до сапог штурмовых отрядов — все на месте. Самое захватывающее заключается в том, что здесь не только все костюмы мира — здесь уже костюмы нацистов. Ирония, по замечанию Гюнтера Штерна, в том, что еврей чистит сапоги нацистов. Ведь костюмы надо содержать в порядке! И как любой служащий Голливуд Палас, Гюнтер Штерн должен чистить сапоги нацистов столь же усердно, сколь котурны гладиаторов или сандалии китайцев. Здесь драма реальности не в чести, костюмы должны быть готовы для съемок, для мировой премьеры. И они будут готовы; и они еще более настоящие, чем всамделишные, верные, хранящиеся в музеях; идеальные копии, на которых каждая пуговица, каждая нить соответствуют оригиналу, а главное — есть все размеры. Копии отнюдь не должны отличаться безукоризненной чистотой, напротив, они должны быть в меру испачканы, порваны, потерты. Конечно, ведь мир — не модное дефиле, и кино обязано показывать его со всеми изъянами. Так что нужны фальшивые пятна и дырки. Нужно произвести впечатление, будто время уже прошло.

Поэтому еще до битвы под Сталинградом, до плана Барбароссы, до того, как появились малейшие намеки, само зерно плана, до французской пропаганды, до того, как немцам пришла мысль ее начать, война уже здесь, за кулисами. Кажется, гигантская американская машина начала беспорядки. Она будет рассказывать о войне как о подвиге. Она сделает из войны прибыльное дело. Сюжет. Хороший пиар. В конечном счете не танки, не пикирующие бомбардировщики под названием «Штука», не сталинская «Катюша» переделывают мир, переустраивают и коверкают его. Нет. Это происходит в индустриальной Калифорнии, между несколькими бульварами, выложенными квадратной плиткой, на углу, рядом с бензоколонкой и пончиковой — наши глубокие переживания вдруг распыляются, становятся коллективной правдой. Там, в супермаркетах, перед телевизорами, где-то между тостером и калькулятором мир оформляется, обретает окончательную истинность.

И пока фюрер готовился к нападению на Францию, пока его штаб повторял старые формулы Шлиффена, а механики чинили танки, Голливуд уже сложил их костюмы на полки прошлого. Нацистов повесили на вешалки вместе со старым тряпьем и заперли в темноте. Да, пока война не началась, пока Лебрен, ослепший и оглохший, пишет законы о лотерее, пока Галифакс играет в заговорщика, пока испуганный народ Австрии боится в силуэте безумца разглядеть свою судьбу, костюмы нацистских военных покоятся на складе реквизита.