Кристоф Хайн - Смерть Хорна. Аккомпаниатор

— Так из-за какой же песни ты попал за решетку? — спросил наконец Себастиан.

— Из-за старого танго — «Адиос мучачос».

— Знаю. «О, эти губы алые…» — обрадованно сказал Себастиан и попробовал напеть мелодию.

Даллов поморщился и кивнул.

— Танго, стало быть, — повторил Себастиан, как бы довольный этим обстоятельством, — так я и думал. Но, вообще-то, танго не играют на пианино. Тут нужен бандонион. Может, судья поэтому так разозлился?

Даллов подхватил:

— Может быть. Тогда я по крайней мере знал бы, за что отсидел два года. Но даже если это правда, то все равно вряд ли еще кому-нибудь обходилось так дорого одно-единственное танго.

— Ошибаешься, — сказал Себастиан. Он встал, снова наполнил рюмки и, держа бутылку в руке, пояснил: — Возьми любую статистику и увидишь, что на совести у каждого из этих старых печальных танго больше самоубийств, чем у всех распроэдаких красавиц-недотрог нашей страны, вместе взятых.

— Пора спать, — вставила сестра, пытаясь отобрать бутылку у мужа.

— Когда я работал на «скорой помощи»…

Даллов рассмеялся.

— Он все еще вспоминает те героические времена? — спросил он сестру. — Все никак не забудет свою «скорую помощь»?

— Конечно, — ответила она. — Наверное, это была самая счастливая пора в его жизни.

Себастиан запротестовал:

— Работать на «скорой помощи» было непросто. Едешь слишком быстро — штраф! Едешь слишком медленно, и пациент умирает — тоже плохо. Словом, одной ногой ты всегда в тюрьме.

Даллов кивнул:

— Это я уже слышал. Похоже, у нас вся страна живет одной ногой в тюрьме. Все, от арестантов до надзирателей.

— Пусть я не так выразился, — согласился Себастиан. — Я только хотел сказать, что мы очень опасались этих проклятых танго. Я даже предложил шефу, чтобы каждым воскресным вечером одна из «скорых» медленно объезжала город и там, где играют эти старые грустные танго, сразу взламывали дверь. Глядишь, и успеешь вынуть кого-нибудь из петли. Только я ничего не добился. Шеф стоял на том, что своим вторжением мы скорее помешаем не чьей-нибудь смерти, а зачатию новой жизни.

Его жена прыснула от смеха.

— Это под танго-то? — усомнился Даллов. — Совершенно исключено. Танго тут не годится. Нет-нет, только не танго. Другое дело — Бах, «Бранденбургский концерт» или «Болеро». Подходит кое-что из венской музыки, почти все из Моцарта. Но не танго. Оно сбивает с ритма, когда занимаешься любовью. Разве ваш профессор вам этого не объяснял? Чему вас вообще тогда учили?

— Прекратите, — попросила Герда, — а то вы прямо как недоросли.

Развеселившийся Даллов поцеловал ей кончики пальцев.

— Больше не будем. Прощаешь?

Сестра кивнула. Потом они заговорили о родителях.

— Постарели они, — сказал Даллов, и все молча кивнули.

Себастиан рассказал, что хотел забрать их в город. Он даже нашел покупателя для их дома.

— Но они не хотят, — сказал он, — и я могу их понять.

— Конечно, — отозвался Даллов, — но что толку? Ведь они ждут, что кто-нибудь из нас займется там хозяйством. Давайте разыграем на спичках. Кто вытянет короткую, возьмет себе их хозяйство и станет крестьянствовать.

— Значит, берет проигравший? — спросил Себастиан. — А почему не выигравший?

Даллов удивленно поглядел на него и задумался.

Утром он позавтракал со всей семьей и вместе с ними вышел из дома. У его машины они распрощались, после чего он поехал в Лейпциг. По дороге он думал о родителях и решил, что нужно найти работу хотя бы ради того, чтобы их успокоить. Неважно какую, думал он, сгодится любая. Он перебрал разные варианты, но все отбросил. И чем дальше уезжал он от родительской деревни, тем слабее становилось тягостное чувство долга. А съехав с автострады, он уже подумал, что глупо браться за первую попавшуюся работу только из-за родителей. Добравшись до города, он почувствовал облегчение.

Вечером он устроил постирушку, затем пришивал пуговицы к рубашке. Сидя перед включенным телевизором у стола со стопкой рубашек и старой желтой шкатулкой для шитья, ниток и наперстков, он попробовал рассмешить себя той забавной картиной, которую являл собой при взгляде со стороны. Но смеяться совсем не хотелось. Более того, его вдруг испугала мысль о старости и одиночестве, о доживающем свой век холостяке. Поспешно закончив начатую работу, он побросал рубашки в кресло, быстро собрался, накинул пальто и вышел из дома. Лишь на улице он расправил нервно подрагивающими пальцами шарф и застегнул пальто. Пройдя несколько слабо освещенных кварталов, он попытался стряхнуть с себя этот идиотский, так внезапно и всецело овладевший им испуг. Он силился отогнать глупые мысли, но именно из-за того, что само настроение было ему необъяснимо и совершенно непонятно, никакие разумные доводы тут не помогали. Дважды заходил он в подворотни, чтобы закурить, но каждый раз сигарета выпадала из одеревеневших пальцев в грязь. Он остановился у окраинного кинотеатрика. Шел последний сеанс, дверь была закрыта. Из окошечка в будке киномеханика доносилась музыка, невнятные обрывки фраз. Рекламная фотовитрина была еще освещена. Даллов принялся внимательно изучать ее. Он постарался успокоиться и пробовал по фотографиям из рекламируемых фильмов угадать, насколько те интересны. Он разглядывал хорошо одетых и, судя по всему, яростно спорящих мужчин, а также полуголых женщин, которым, похоже, грозила какая-то опасность. Поскольку по фотографиям понять что-либо было трудно, он решил прочитать короткий текст на киноафише. Но тут погас свет в витрине, неоновые буквы слова «кинотеатр» растворились во мгле, из которой теперь проступал лишь нечеткий контур домов. Слово «кинотеатр» показалось Даллову забавным, чем-то оно понравилось ему.